Читаем без скачивания Стихотворения - Сергей Гандлевский

Трудно поверить: закатная медная ширь,

Две-три поляны, сосняк и большие озера,

В самом большом отразился лесной монастырь.

Прежде чем тронуться в путь монастырской дорогой,

Еле заметной в оправе некошеных трав,

Мы битый час провели на поляне пологой,

Долго сидели, колени руками обняв.

Помнишь картину? Охотники лес покидают.

Жмутся собаки к ногам. Вечереет. Февраль.

Там в городишке и знать, вероятно, не знают

Всех приключений. Нам нравилась эта печаль.

Было так грустно, как будто бы все это было —

Две-три поляны, озера, щербатый паром.

Может, и было, да легкое сердце забыло.

Было и горше, но это уже о другом.

1976

А. Б.

Бывают вечера – шатается под ливнем

Трава и слышен водосточный хрип.

Легко бродить и маяться по длинным

Аллеям монастырских лип.

Сквозь жизнь мою доносится удушье

Московских лип, и хочется в жилье,

Где ты марала ватман черной тушью

И начиналось прошлое мое.

Дитя надменное с этюдником отцовским,

Скажи, едва ли не вчера

Нам по арбатским кухням стариковским

Кофейник звякал до утра?

Нет, я не о любви, но грустно старожилом

Вдруг ощутить себя. Так долго мы живем,

Что, кажется, не кровь идет по жилам,

А неуклюжий чернозем.

Я жив, но я другой, сохранно только имя.

Лишь обернись когда-нибудь —

Там двойники мои верстами соляными

Сопровождают здешний путь.

О, если бы я мог, осмелился на йоту

В отвесном громыхании аллей

Вдруг различить связующую ноту

В расстроенном звучанье дней!

1976

Сегодня дважды в ночь я видел сон.

Загадочный, по существу один

И тот же. Так цензура сновидений,

Усердная, щадила мой покой.

На местности условно городской

Столкнулись две машины. Легковую

Тотчас перевернуло. Грузовик

Лишь занесло немного. Лобовое

Стекло его осыпалось на землю,

Осколки же земли не достигали,

И звона не случилось. Тишина

Вообще определяла обстановку.

Покорные реакции цепной,

Автомобили, красные трамваи,

Коверкая железо и людей,

На площадь вылетали, как и прежде,

Но площадь не рассталась с тишиной.

Два битюга (они везли повозку

С молочными бидонами) порвали

Тугую упряжь и скакали прочь.

Меж тем из опрокинутых бидонов

Хлестало молоко, и желоба,

Стальные желоба трамвайных рельсов,

Полны его. Но кровь была черна.

Оцепенев, я сам стоял поодаль

В испарине кошмара. Стихло все.

Вращаться продолжало колесо

Какой-то опрокинутой “Победы”.

Спиною к телеграфному столбу

Сидела женщина. Ее черты,

Казалось, были сызмальства знакомы

Душе моей. Но смертная печать

Видна уже была на лике женском.

И тишина.

Так в клубе деревенском

Киномеханик вечно пьян. Динамик,

Конечно, отказал. И в темноте

Кромешной знай себе стрекочет старый

Проектор. В золотом его луче

Пылинки пляшут. Действие без звука.

Мой тяжкий сон, откуда эта мука?

Мне чудится, что мы у тех времен

Без устали скитаемся на ощупь,

Когда под звук трубы на ту же площадь

Повалим валом с четырех сторон.

Кто скажет заключительное слово

Под сводами последнего Суда,

Когда лиловым сумеркам Брюллова

Настанет срок разлиться навсегда?

Нас смоет с полотняного экрана.

Динамики продует медный вой.

И лопнет высоко над головой

Пифагорейский воздух восьмигранный.

1977

Грешный светлый твой лоб поцелую,

Тотчас хрипло окликну впустую,

Постою, ворочусь домой.

Вот и все. Отключу розетку

Телефона. Запью таблетку

Люминала сырою водой.

Спать пластом поверх одеяла.

Медленно в изголовье встала

Рама, полная звезд одних.

Звезды ходят на цыпочках около

Изголовья, ломятся в стекла —

Только спящему не до них.

Потому что до сумерек надо

Высоту навестить и прохладу

Льда, свободы, воды, камней.

Звук реки – или Терек снежный,

Или кран перекрыт небрежно.

О, как холодно крови моей!

Дальше, главное – не отвлекаться.

Засветло предстоит добраться

До шоссе на Владикавказ,

Чтобы утром… Но все по порядку.

Прежде быть на почте. Тридцатку

Получить до закрытия касс.

Чтобы первым экспрессом в Тбилиси

Через нашатырные выси, —

О, как лоб твой светлый горяч!

Авлабар обойду, Окроканы…

Что за чушь! Не закрыты краны —

То ли смех воды, то ли плач —

Не пойму. Не хватало плакать.

Впереди московская слякоть.

На будильнике пятый час.

Ангел мой! Я тебя не неволю.

Для того мне оставлено, что ли,

Море Черное про запас!

1978

Когда волнуется желтеющее пиво,

Волнение его передается мне.

Но шумом лебеды, полыни и крапивы

Слух полон изнутри, и мысли в западне.

Вот белое окно, кровать и стул Ван Гога.

Открытая тетрадь: слова, слова, слова.

Причин для торжества сравнительно немного.

Категоричен быт и прост, как дважды два.

О, искуситель-змей, аптечная гадюка,

Ответь, пожалуйста, задачу разреши:

Зачем доверил я обманчивому звуку

Силлабику ума и тонику души?

Мне б летчиком летать и китобоем плавать,

А я по грудь в беде, обиде, лебеде,

Знай, камешки мечу в загадочную заводь,

Веду подсчет кругам на глянцевой воде.

Того гляди сгребут, оденут в мешковину,

Обреют наголо, палач расправит плеть.

Уже не я – другой взойдет на седловину

Айлара, чтобы вниз до одури смотреть.

Храни меня, Господь, в родительской квартире,

Пока не пробил час примерно наказать.

Наперсница душа, мы лишнего хватили.

Я снова позабыл, что я хотел сказать.

1979

Здесь реки кричат, как больной под ножом,

Но это сравнение ложь, потому что

Они голосят на стократно чужом

Наречии. Это тебе не Алушта.

Здесь пара волов не тащила арбы

С останками пасмурного Грибоеда.

Суворовско-суриковские орлы

На задницах здесь не справляли победы.

Я шел вверх по Ванчу Дневная резня

Реки с ледником выдыхалась. Зарница

Цвела чайной розой. Ущелье меня

Встречало недобрым молчаньем зверинца.

Снега пламенели с зарей заодно.

Нагорного неба неграмотный гений

Сам знал себе цену. И было смешно

Сушить эдельвейс в словаре ударений.

Зазнайка поэзия, спрячем тетрадь:

Есть области мира, живые помимо

Поэзии нашей, – и нам не понять,

Не перевести хриплой речи Памира.

1979

Опасен майский укус гюрзы.

Пустая фляга бренчит на ремне.

Тяжела слепая поступь грозы.

Электричество шелестит в тишине.

Неделю ждал я товарняка.

Всухомятку хлеба доел ломоть.

Пал бы духом наверняка,

Но попутчика мне послал Господь.

Лет пятнадцать круглое он катил.

Лет пятнадцать плоское он таскал.

С пьяных глаз на этот разъезд угодил —

Так вдвоем и ехали по пескам.

Хорошо так ехать. Да, на беду,

Ночью он ушел, прихватив мой френч,

В товарняк порожний сел на ходу,

Товарняк отправился на Ургенч.

Этой ночью снилось мне всего

Понемногу: золото в устье ручья,

Простое базарное волшебство —

Слабая дудочка и змея.

Лег я навзничь. Больше не мог уснуть.

Много все-таки жизни досталось мне.

“Темирбаев, платформы на пятый путь”, —

Прокатилось и замерло в тишине.

1979

Лунный налет – посмотри вокруг —

Серый, в сантиметр толщиной,

Валит зелень наземь. Азия вдруг

Этикеткой чайной, переводной

Картинкою всплывает со дна

Блюдца. Азия, это она

Бережно провела наждаком

Согласных по альвеолам моим.

Трудно говорить на таком

Языке-заике – и мы молчим.

Монету выну из кошелька,

На ладони подброшу и с высоты

Оброню в стремнину – играй века,

Родниковый двойник кустарной звезды.

Ах, примета грошовая, не криви

Душою. Навсегда из рук

Уходит снег Азии. Но в крови

Шум вертикальных рек. Вокруг

Посмотри – и довольно. Соловьи

И розы. Серая известь луны

Ложится на зелень. И тишины

Вороной иноходец зацокал прочь.

Здесь я падал в небо великой страны

Девяносто и одну ночь.

1979

Давным-давно забрели мы на праздник смерти,

Аквариум вещей скорби вовсю прижимая к себе.

Сказочно-страшно стоять в похоронном концерте,

Опрокинутою толпой отразиться в латунной трубе.

В марте шестидесятого за гаражами

Жора вдалбливал нам сексологию и божбу.

Аудитория млела. Внезапно над этажами

Встала на дыбы музыка. Что-то несли в гробу.

Эдаким князем Андреем близ Аустерлица

Поднял я голову в прямоугольное небо двора.

Черные птицы. Три облака. Серые лица.

Выли старухи. Кудахтала детвора.

Детство в марте. Союз воробья и вербы.

Бедное мужество музыки. Старческий гам.

Шапки долой. Очи долу. Лишь небо не знает ущерба.

Старый шарманщик, насилуй осипший орган!

1979

А вот и снег. Есть русские слова