Читаем без скачивания АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА - Наталья Галкина

– Они друг другу врали?

– Всем подряд. Просто так, из любви к искусству. Приезжим самоедам, шведам обрусевшим, вольным новгородцам, обитателям соседней деревни Паленихи (вот уж благодарные были слушатели, дураки дураками, тюхи-матюхи, все время горели, пожар за пожаром, никак с огнем обращаться научиться не могли; горят да строятся, строятся да горят).

– Ежели дураки, то я из Паленихи. А ты из Враловщины. Я к тебе свататься ходил.

– Ты ко всем свататься ходил, - сказала она, сверкая очами, - всюду тебя ждали кроткие невесты, молоденькие, хорошенькие, нахальные. И в Усадите, и в Кандуе, и в Кошкине, и в Сабирине, и в Гринкине, и в Максимове, и в селе Спасском, а уж в Алтынце само собой.

Она ревновала меня к молоденьким девушкам, проходившим мимо нас по улице, например, или работавшим со мной в художественной мастерской, все они представлялись ей моими потенциальными невестами.

– У тебя все должно быть, как у людей, - шептала она, бледнея от неприязни при виде очередной моей возможной суженой, - юная девушка в фате и собственный дом с палисадником. Потому что ты валдайский. Это не хорошо и не плохо: просто факт.

Да, я валдайский, родился и вырос при дороге из Петербурга в Москву.

Я хотел бы вернуться туда. Не будь я искусствоведом, стань я врачом, мне было бы вернуться не заказано; а теперь что? Мне кажется, дочь моя заговорила бы, глядя на поднимающийся из руин Иверский монастырь, собирая кувшинки на Глухом озере, куда плавали бы мы с ней на легкой лодчонке.

Можно ли любить большой город? Большую страну? Сколько пространства вмещает душа? Связана ли она с пространством? Или и сам вопрос напоминает детские представления о ночных комнатах, игру в каравай, скарлатиновый бред? Маленькие уголки маленьких городов, охапки крапивы; закутки вспоминаются; остальное - сплошное умозрение.

Кстати, настоящий горожанин любит свой город, как горец - родные горы: группы домов сливаются для него в монолиты, он улавливает оттенок фундамента, помнит трещину брандмауэра, дорожки диоритовых плит тротуаров, лужки булыжных мощений, тракты асфальта, кремовый цвет начинки редкостной конфеты детских лет узнает у подножия кремовых закатных стен своей Малапаги.

Невский - прямолинейный проспект. Московский - тоже. Тропа извилиста, проспект прям. Я вырос в местах, где улицы неровны, как тропы.

Я не люблю больших городов и великих людей.

Еще не нравятся мне великие державы и великие народы. Малым странам, малым народам я сочувствую больше. Но даже и их охватывает порой мания величия. Я не понимаю умозрительного патриотизма, охватывающего широты и долготы своим третьим - не внешним и не внутренним - взором надувшейся лягушки из басни. Мой патриотизм, надо полагать, растительный: вырос, возрос под сенью лиственных дерев в венце дождей моросящих, вырос, как соседние травы и дерева растут, потому и предпочитаю смешанные леса пальмам, всего-то и навсего. Я всегда буду любить Февральскую улицу, а не предполагаемое (кем, кстати?) великое предназначение России. Мне не близки ратные подвиги конкисты и реконкисты во имя Отечества. Я только защитников Отечества почитаю и приемлю. Тут уж ничего не поделаешь. Впрочем, есть достаточно агрессивная форма защиты Отечества в виде военной разведки.

Однажды я спросил у Звягинцева, сидя с ним и с Настасьей за рюмочкой в предполуночной комнатушке его:

– А что такое великодержавный шовинизм?

– Ты совсем дурак?

– Совсем.

– Ну, дескать, трепещите… полячишки, например, или французишки, скажем; а мы - великая держава. Понял?

– Нет.

– Что не понял?

– Так ведь Россия - многонациональное государство. Татария имеется, эвенки, друг степей калмык. Какой же в России может быть великодержавный шовинизм? Это в однородной по составу национальному стране возможно.

– Не Россия - многонациональное государство, а Советский Союз. Страна, нация, держава, государство - разные слова. Есть представитель этноса, а есть и верноподданный; понятия не синонимичные.

– Оставь его, Звягинцев, - сказала Настасья, - ему еще работать и работать над словарным запасом. Он молодой у нас ишшо. Поехали домой, а то засидимся - мосты разведут.

Мы ехали домой, задергивали шторы, окунались во тьму квартирного города, любили друг друга. Начинало светать. Неизбежно начинало светать. В царстве утренней зари, истинной Авроры, в Настасьиных окнах вновь возникал серый остров Войны, чьи очертания на несколько часов растворяли темная ночь или осенний ливень.

МАТИСОВ ОСТРОВ

– Я стихи сочинил в японском духе, - сказал я гордо. - Работаю над словарным запасом. Слушай.

Слышу крик чайкив весеннем садус осенней листвой.

– Какой словарный запас? Тут и слов-то кот наплакал.

– Японский стиль. Будто сама не знаешь. Земли кот наплакал, слов кот наплакал, зато сколько смысла и какая любовь к красоте.

– Самое смешное, - сказала она, - что я тоже сегодня сочинила стихи в японском духе.

Летние цветыв зимнем садувидят снег в окне.

– Твои лучше, - сказал я.

– Мне твои тоже нравятся, - сказала она.

– Тебе мои нравятся, но твои лучше, - сказал я, целуя ее в мочку уха, и шею, в затылок.

Она не отстранилась. Значит, мы помирились. Утром мы поссорились.

– Бывает Ватерлоо любви. Ее Бородино. Ее Трафальгар. Сегодня я думал: «О, Цусима любви моей…»

– Давай больше не будем говорить о любви.

Конечно, не будем. Из-за разговора о любви мы и поссорились.

Я хотел, чтобы она любила меня за что-то. За успехи. За ум. За достижения, что ли. Настасья говорила: истинная любовь беспричинна. Мне не нравилась такая постановка вопроса. Тебя я вижу в толпе и почему-то узнаю, от других отличаю. Не умозрение, не физическая тяга, не душевная близость, не нежность; все это вместе, да; но кое-что еще, главное».

Тут я по дурацкой привычке спел куплеты; что за муха меня укусила?

По льду каталась дама,и было скользко так;упала дама, показаланожку и башмак, ах;

И кое-что еще,о чем сказать не смею,и кое-что еще,о чем я умолчу.

Она обиделась: когда кончатся эти мелкие гадости подросткового периода? Откуда я беру эти мерзкие пошлые песни? И ушла, хлопнув дверью.

Теперь, встретившись после работы, к концу дня, мы помирились.

– Куда мы сегодня собрались?

– На Матисов остров.

«Матисов остров обязан названием своим имени мельника Матиса, первого хозяина острова, которому Петр Первый его и подарил за сообщение царю сведений о дислокации или диспозиции шведских войск в период войны со шведами».

– Первый хозяин острова, стало быть, был военный шпион.

Настасья поморщилась.

– Про своих говорят: разведчик.

«По острову частенько бродит привидение мельника, произносящее: ,,Какой я ворон? Я здешний мельник". Иногда привидение мельника Матиса простирает руку к призраку мельницы и произносит: „Вот мельница. Она уж развалилась". Ходили некогда сплетни, что государь, среди прочих дев, соблазнил и Мельникову дочку (под видом плотника), та, на сносях будучи, утопилась; сплетни якобы легли в основу произведения Пушкина „Русалка". Поскольку на соседнем острове имеется известный дурдом на Пряжке, на самом деле являющийся сумасшедшим домом на Мойке (а именно - психбольницей номер два, прощай, тихая Пряжка, я пока здоров, увидимся позже), несведущие люди принимают привидение Матиса за одного из бежавших или улизнувших погулять пациентов.

Как вы уже догадались, для Матисова острова характерно привидение мельницы, появляющееся то на берегу, то у бывшего болота с куликами, то у бывшей слободки отставных офицеров. Третье привидение острова, капитан Полушкин, принадлежит именно слободке отставников. Капитан в свое время помешался на том, что он - Дон Кихот (личные свойства, а именно: армейское чувство долга, врожденное благородство, приобретенное и обострившееся с болезнью понятие об офицерской чести, - только подхлестнули помешательство капитана), поэтому ему надлежит сражаться с привидением ветряной мельницы Матиса, в коем сконцентрировались для него все зло и весь произвол мира. В моменты сражений мельницу видел один только капитан, героически махавший перед ее черными крылами то кортиком, то шпагою (специально для того приобретенною). Жители слободы, а также жители соседних островов, в частности коломенские ребятишки, прибегали смотреть на петербургского победителя несуществующей ветряной мельницы, ибо в каждом сражении капитан Полушкин побеждал мировое зло.