Читаем без скачивания Радиация сердца - Евгений Рудаков-Рудак

Красивая тётя инспектор недолго оставалась в шоковом состоянии – у неё словно крылья выросли. Она несколько часов порхала вокруг этого необычного ребенка и восхищенно рассказывала всем встречным, какого вундеркинда нашла, потом спохватилась, слово немецкое и не надо его таланты связывать с немецким воспитанием – у нас тоже были: Ломоносов, Кулибин, Циолковский и Чайковский. Сейчас вот – Шостакович и… да мало ли в стране талантов. После сходила в лавку и купила полкило конфет – подушечек, майку с трусами, расцеловала «моего Ванечку» и укатила в район, пообещав, что доведет это дело до счастливого конца. Что за дело, какой конец – никто не понял.

…Весна в том году затягивалась. Конец марта был не столько морозным, сколько снежным, а это особенно нравилось детям. Однажды после школы у Феди сильно разболелся живот, такое может случиться с каждым. Фрида напоила его каким-то травяным отваром и уложила спать на теплую лежанку, а Лиза уговорила Ваню покататься на ледянках с горки. Валенки у него были латаные – перелатаные, к тому же сырые, и она предложила одеть валенки брата, пока тот спит. До этого случая Ваня никогда не надевал их, чтобы не злить лишний раз брата Федю. Валенки у него были теплые, аккуратно подшитые, добротные и он сильно засомневался, но Лиза весело подтолкнула.

– Наш лентяй Фридрих проснется часа через три и ничего у него не болит. Ты разве не видишь, как часто он притворяется.

– Вижу, – вздохнул Ваня. – Жалко мне его.

– Доннер вэтэр! – заругалась по-взрослому Лиза и оглянулась по сторонам. – Я уже не люблю Федьку. Я тебя люблю!., надевай его валенки, он спит на печке, как суслик в норе!

Подхватив тяжеленные ледянки, они побежали на горку, скатились несколько раз и вдруг, у Лизы развалилась ледянка – вчера была оттепель, а таким ледянкам всегда нужен мороз. Делались они легко: брали свежий коровий навоз и смешивали с соломой, из ароматной смеси лепилось сиденье, то есть, толстая круглая лепёха с выемкой посередке, получался, как все говорили, говенный тазик. Продевали в стенки веревки и несколько раз обливали водой, чтобы тазик промёрз, так и получалась ледянка. Эта немудреная, но весёлая конструкция, как пуля летела с накатанной горки. Единственный её недостаток – она была очень тяжёлая и при оттепели разваливалась, это был верный признак, что наступает весна. Так и случилось. Успели скатиться несколько раз на второй ледянке, она тоже развалилась.

Дома их встретил истеричным криком Федя. Он поднимал с пола и снова бросал перед отцом разбитые дырявые валенки «фрембера!..» и разводил руками, не находя свои, добротные. Не говоря ни слова, Сальман ударил Ваню по щеке и ткнул в лицо его дырявый валенок. Стало тихо… Фрида стояла рядом, зажимая свой рот, а глаза Вани наполнялись слезами. Никогда в жизни родные не били его. Мгновенно повеселевший Федя захихикал и немедленно схлопотал оплеуху от отца. Сальман крепко, по-русски, выругался, а Ваня выскочил из избы. Лиза дёрнулась было за ним, но отец резко отбросил её в сторону. Когда Фрида взяла его за руку, успокаивая, он и её толкнул.

– Зитцен зи… О. о, доннерветер!.. твою мать… Дуры! Их бин… С вами – сам дурак стану!

Он стал с размаху бить кулаком одной руки в ладонь другой, словно наказывал сам себя. Нервы его давно были издерганы многолетним страхом за себя, жену и детей, и даже за приблудного русского Ивана: перед НКВД и председателем, парторгом и солдатами пришедшими с войны, перед всех рангов и уровней уполномоченными, перед соседями. И не узнаешь, кто сегодня сядет и напишет анонимку на клочке бумаги, которой и для уборной мало, а ему, Сальману Киршу, хватит, хватит не только для концлагеря, но даже для расстрела. Кто с этим не жил, на чью душу не давил груз клочка бумажки, тот не поймет его состояния.

Сальман резко сел на лавку и обхватил голову руками. Жена подошла, погладила его, как ребенка.

Когда она переживала, как и он, часто переходила с русского на немецкий.

– Ду ист нихт, либер… да, не прав, абер их дих ауффаст. Ещё как, и я тебя понимаю. Абштайд хинтер юнген. Эр нихт… да, он не виноват… нихт шульд. Мы все тебя любим, папочка, и Ваня тоже.

– Поверь мне! Их альзо нихт. Ну не понимаю! Вайс их нихт. Ну не знаю, зачем я так!

– Сходи за мальчиком. Он ни в чем не виноват. Он только добро нам приносит. Мы стали лучше, даже спокойнее жить, когда появился Ваня.

– Да, папа! Представь себе, если бы не Ванечка, я на второй год осталась.

– Ага! Ну да, Лизочка! Он – Ванечка, а я тогда кто? Их бин – Нарр?

– Да, Федечка…Ты, дурак. Ду нарр, ду нарр. Фу! Лиебен их зи нихт!.. да, да, да! Я тебя не люблю!

– Дети, немедленно прекратите. Отец, сходи и приведи мальчика. Темнеет.

Сальман тяжело вздохнул, поднялся, погладил детей, причем сыну дал символический подзатыльник, подержал руку на плече у жены и вышел.

…Ваня не понял, когда он выскочил со двора и какое-то время бежал по дороге, потом по тропке, потом… Потом по снежной целине. Все места вокруг Каменки он мог бы запросто пройти с закрытыми глазами – за семь лет по грибы и ягоды, да и просто, играя, можно сказать, прополз здесь не один раз на животе и на коленях. Здесь у него уже появились свои любимые места.

Сначала бежал, пока не стал задыхаться, после шел с закрытыми глазами, потому что слёзы не давали смотреть, потом споткнулся и упал, и долго лежал, не ощущая ни места, ни времени. Слёзы закончились, он просто лежал на спине, сжав руки под подбородком и смотрел в небо, половина которого была совершенно черной, а половина густо усыпана звездами. Красиво, интересно, а ещё очень тихо, только под ним, или рядом, ритмично и глухо что-то постукивало. Стало чуть-чуть страшно. Не сразу понял, что это так стучит собственное сердце.

Ваня сел и оглянулся назад. Смотреть на звезды вроде бы ничего, но вокруг было так темно, хоть глаза выколи и непонятно куда идти. «Хоть бы луна вышла. Почему так, когда спишь – она тут как тут, светит и мешает, а сейчас, когда надо, её нету», – подумал он и вдруг, откуда-то, прямо из звёзд, в глаза ему стали падать туманные картины, как будто припорошенные снегом: он увидел маму Марфу и Колю, еще Ваню и Валю. Он понял, что вспоминал их часто, может быть каждый день, только почему-то забывал, что это были они. Вспомнил, что в первые два года жизни у Киршей это случалось чаще по утрам, он заливался слезами, а тётя Фрида садилась рядышком, гладила его по голове и… тоже плакала, а после давала ему лишний кусочек сахару, чтобы никто не заметил. Почему он всё забыл и вспомнил только сейчас, глядя на небо и звезды.

Через некоторое время, как только подумал про луну, она неожиданно выплыла из чёрной стороны неба и осветила всё сказочным светом. Он встал, и с открытым от изумления ртом, осмотрелся. Вроде бы и бежал недолго, но места эти видел впервые. Точно… раньше не видел! Ваня любил читать и прочитал уже много сказок, и тут же подумал, что оказался в самом настоящем сказочном лесу. Ему стало жутковато, он вздрогнул, раз и другой, и… не сразу понял, отчего так дрожит, от страха или от холода. Луна освещала далеко, но куда идти – не показывала.

С темной стороны леса, а может быть из под низких темных туч раздался нарастающий, тоскливый вой. Ваня давно знал, как воют волки, особенно зимой, в здешних местах никто этому не удивлялся. Но одно дело сидеть в теплой избе и слушать, совсем другое, когда ты совсем один, ночью, в заснеженном поле. Показалось, что он сжался до меньше меньшего и теперь волки точно не найдут его, но вот сердце! Оно стучало громче и громче, и казалось, что этот стук разносился уже по всему полю, как будто созывало всю волчью стаю: «Сюда. а! Он зде. есь!» Ваня даже задохнулся от обиды на собственное сердце, у него потекли слёзы. Он прислонился к стволу маленького деревца и стал тихо звать маму Марфу, неожиданно вспомнил её слова: «По волчьи можно завыть в жизни, случается, но жить всё равно надо по людски, сынок». Дернулся и нащупал зашитую в рукав ватника монету, показалось, от неё идёт тепло. Зажал её в кулак крепко и прошептал: – Дедко, вот он я, помоги…

Почти теряя сознание, вдруг услышал с одной стороны противный вой, а с другой мужской крик: «Ваня..а..а! Где ты, сыно. ок»! Потом увидел летящие к нему светящиеся точки, он знал, так светятся волчьи глаза, только руку протяни, а под ними оскаленные пасти с белыми острыми клыками по краям. Казалось, пасти были огромные, до неба, а глубоко, внутри них, сиял красный огонь. Ваня закричал, в лицо плеснуло прохладным снегом, а может быть ослепительно белой волной, или… туманом. Последнее, что он видел, это крутящиеся в белом вихре оскаленные пасти, которые плотно забивались снегом, злобно рычали, брызгали кровью, визжали и уносились в темную часть леса или неба, и там растворялись.

…Сальман молча, медленно прошел по двору и вокруг избы, дошел до колодца, встал, прислушиваясь. Никаких звуков и всхлипываний, на которые он очень рассчитывал. Он начал быстро складывать, умножать и вычитать столбиком, в уме – не зря был счетоводом: обиженный чужим человеком ребенок пойдет туда, где жили его родные. Ваня мог побежать по дороге в ту сторону, откуда он пришел несколько лет назад. Но за Каменкой дорога раздваивалась, и куда? Сальман неосознанно взял стоящую у крыльца лопату и быстро пошел в темноту, выкрикивая имя. Минут через десять он был у развилки и остановился. И куда теперь? У Вани одна дорога, а у него сто… и темнота. Только он обругал по-русски луну, что когда надо её нет, как она не спеша выплыла из-за тучи и повисла, как огромный фонарь. Его почему-то потянуло на левую, идущую полем, а затем через лес тропу. Это была та дорога, по которой пришел к ним, нежданно-негаданно, весь в слезах, маленький, худой Ваня Ромашкин. Сальман не раздумывая зашагал по дороге, вглядываясь во все отпечатки на снегу. Сначала их было много, но, чем дальше от поселка, тем меньше.