Читаем без скачивания Кузя, Мишка, Верочка - Губина Всеволодовна

Воспитатели на Верочку жаловались. Верочка ходит, не видя ничего вокруг. Вчера чуть не наступила на другого ребенка. Верочка бегает как ненормальная, сшибая все на своем пути. Верочка не спит полночи. И может встать и зажечь свет в комнате. Поэтому другую девочку из комнаты отселили и Верочка теперь спала одна. Верочка укусила воспитательницу. Ане не очень-то нравилась эта воспитательница. Иногда та говорила такие вещи, что Ане самой хотелось ее укусить. Во всяком случае, она прекрасно понимала Верочкины чувства.

Самым ужасным происшествием была перевернутая тарелка с супом. Верочка очень плохо кушала. Она подолгу сидела над тарелкой с супом, плюхая ложкой и смеясь. Другие дети, глядя на Верочку, тоже начинали плюхать ложками и смеяться. Взрослым это не нравилось. Ане это тоже не нравилось, но она считала, что если ребенок не хочет есть именно суп, то и не надо. Но в этом «государстве» Аня права голоса не имела. Взрослые старались уговорить Верочку есть суп. Воспитатели старались, врач старался. Верочка отказывалась. Однажды она подняла тарелку с супом и перевернула себе на голову. «Ненормальная» — слово, мелькавшее время от времени, теперь приклеилось к Верочке накрепко. «Ненормальная». Это был не диагноз. Это был приговор.

Аня рассказывала дома про Верочку. Ничего особенного, просто рассказы о том, что происходит на работе. Муж слушал с интересом. Сопереживал. Впрочем, он всегда сопереживал тому, что делала Аня, и с интересом слушал. У Ани стала проскальзывать мысль, что муж тоже мог бы познакомиться с Верочкой. «Твоя Верочка, видимо, неординарная личность», — говорил муж Кирилл. «Хочешь, я тебе ее покажу?» — спрашивала Аня. «Нет», — отвечал муж и хмурился.

Про тарелку с супом Аня рассказывала ему, чуть не плача. Она почему-то ожидала, что Кирилл тоже сейчас скажет, что Верочка ненормальная, и посоветует Ане перестать морочить себе голову и тратить время на «ненормального» ребенка. Реакция мужа на рассказ Аню обескуражила. Выслушав про перевернутый суп, Кирилл громко и от души расхохотался.

— Ты чего смеешься? — сердито спросила Аня.

— Понимаешь, — ответил Кирилл, продолжая посмеиваться, — я тоже в детстве опрокинул на себя тарелку с супом. Нарочно. Просто взял эту долбаную тарелку, поднял ее и вылил себе на голову. Ты же знаешь, я ненавижу суп.

Аня знала. Сколько лет они жили вместе, Кирилл упорно отказывался есть суп. Это доставляло Ане массу огорчений, поскольку супы готовить она была мастерица. Иногда муж съедал тарелочку из вежливости и, как можно было предположить, из любви к Ане. Но на суп эта любовь, как ни крути, не распространялась.

Аня замерла. Она не знала этого факта из биографии своего мужа. Она попыталась представить себе маленького Кирюшу, кривляющегося, хохочущего и выливающего суп себе на голову.

— И что же было дальше?

— Ну а как ты думаешь? — Кирилл нахмурился. — К доктору меня повели…

— К какому доктору? К невропатологу?

Кирилл хмыкнул, нахмурился, потом снова рассмеялся:

— К психиатру, наверное. Я ж маленький был, не помню. Помню только, что мама потом долго сердилась и говорила, что мной даже доктор заниматься не хочет.

— То есть доктор не стал тебе диагноз ставить?

Тут уже Кирилл начал сердиться:

— Ань, ну какой диагноз? Ну ты сама-то как? Тебя когда-нибудь кормили какой-нибудь ненавистной тебе пищей? Довели ребенка! Ну да, она такая, — муж уже говорил о Верочке, — ну неуправляемая она, ну вылила на голову тарелку с супом. А чего они к ней пристали? У вас там что, в детском доме, другой еды, кроме супа, нету?

— Он вроде полезный, — попыталась Аня защитить позицию «сторонников супа», но, увидев выражение лица своего мужа, перевела разговор на другое. Самое главное она для себя выяснила — вылитый в детстве на себя суп никак не мешает человеку вырасти хорошим, здоровым и успешным. А может, и помогает?

Аня все больше привязывалась к Верочке. Если поначалу она заходила к девочке от случая к случаю, то теперь каждый день старалась улучить хотя бы десять минут, чтобы спуститься вниз, поздороваться и узнать, как у Верочки дела. Понемножку все стали привыкать к Аниным визитам. Другие дети здоровались с Аней, как со «своей», и бежали звать Верочку. Воспитатели просили Аню поговорить с Верочкой, если та в очередной раз не слушалась или делала что-то «нехорошее».

Судя по рассказам, «нехорошего» Верочка делала много. Кусалась, например. Аню она тоже как-то пыталась укусить. Просто схватила ее руку и потянула к себе в рот, ни с того ни с сего. Аня немного напрягла руку, так, чтобы это не превратилось в «борьбу», но чтобы девочка почувствовала сопротивление. Верочка тут же рассмеялась и стала выдергивать ладонь.

— Ты хочешь меня укусить? — спросила Аня.

Верочка не отвечала, продолжая тянуть свою руку, закидывая голову и громко хохоча. Аня крепко держала Верочку. Ей хотелось разобраться, в чем тут дело.

— Хочешь укусить?

Верочка перестала хохотать и кивнула.

— Ну укуси, если так хочется.

Верочка испуганно посмотрела на Аню, пробормотала:

— Не буду.

— Ты ведь не хотела сделать больно?

— Нет, нет, — Верочка отчаянно затрясла головой.

— А воспитательницу зачем кусала?

Верочка снова откинулась и залилась хохотом. Нерадостный это был хохот. Аня грустно размышляла о том, как мучительно, наверное, что-то чувствовать, но не уметь это выразить. Не знать, как называется то, чем полна твоя душа. И даже не иметь понятия о том, что это все — как-то называется.

Каково тебе сейчас, детка, — грустно? радостно? весело? обидно? «Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно…» — крутился в голове обрывок песенки. Знаешь ли ты, детка, что есть волшебный мир — тот, который умные, образованные взрослые гордо называют — «внутренний мир человека»? Знаю, знаю… есть нелепые взмахи рук и хрипловатый грубый смех, закинутая голова и возможность — укусить, ударить, побежать, споткнуться, упасть… «Ни толку, ни проку, не в лад, невпопад совершенно…» Как же тебе помочь, нелепая птица, без толку размахивающая крыльями?

Начать «развивать эмоциональную сферу»? И что с тобой будет потом? Куда ты денешь нежность и застенчивость, гордость и беспричинную радость? Как обойдешься со вспыхнувшей вдруг надеждой, кому доверишь щемящую боль одиночества? Что позволено ребенку, живущему в казенных стенах? Безмятежное спокойствие, беспрекословное послушание. Ну иногда — тихая радость, благодарность за то, что — подарили, поздравили, погладили по голове. Пожалуй, немного слез — тоже можно… В меру, аккуратно, и быстро утереть — пока не успели дать таблетку «от огорчения».

Ну что ж, хотя бы с кусанием можно было попробовать разобраться прямо сейчас. У Аниной дочки только что закончился период «покусалок», и ей в голову пришла простая мысль. Она ласково сжала Верочкину руку: «Послушай, давай с тобой договоримся. В следующий раз я принесу тебе вещь, которую ты сможешь кусать сколько захочешь, — сказала она Верочке, — только пообещай мне, что до тех пор ты не будешь делать ничего такого».

Аня решила принести Верочке обычную детскую «грызалку» — такую штуку, которую дают совсем маленьким детям, когда у них режутся зубы. У Верочки зубы, конечно, не резались. Но почему бы эмоциональному ребенку не иметь под рукой что-то такое, во что можно вонзить зубы, пусть даже и от злости или обиды на кого-то? Все лучше, чем в руку живого человека. На всякий случай подошли к воспитательнице, рассказали ей о договоренности. Верочка пообещала, что кусать живых людей не будет. Ну, во всяком случае, очень постарается.

Аня с удовольствием причесывала Верочку. Шевелюра у нее была на редкость — густые шелковистые темно-русые волосы. Удивительно, но этого почему-то никто не замечал. Аня сказала кому-то, от нее отмахнулись — «ну понятно, ты ее вообще красоткой считаешь». Приглядевшись, удивились — и вправду красивые волосы, ну надо же, хоть что-то у нее в порядке… Аня приносила Верочке яркие резинки и заколки для волос. Правда, через пару дней резинки и заколки исчезали бесследно. «Здесь вообще все пропадает», — говорили воспитатели. Иногда что-то находилось, потом снова исчезало. Казалось, что в этом странном мирке даже вещи живут по каким-то своим законам.

В привычном смысле этого слова дети не брали «чужого». Скорее, слова «свое» и «чужое» имели здесь какой-то совсем другой смысл. «Свое» — это то, что еще пару дней назад могло принадлежать кому-то другому, быть «чужим». И вот теперь оно перестало быть нужным «кому-то», и кто-то приносит тебе эту майку, или заколку, или расческу, или тетрадку, и говорит: «Это тебе». Или ничего не говорит, и тогда нужно догадаться, что та вещь, которую положили на твою тумбочку, поступает в твое распоряжение. Надолго ли? Пока снова не придет кто-нибудь и не заберет то, что лежало на твоей тумбочке и не положит туда что-то другое. Да и твоя ли тумбочка? А кровать? А комната?