Читаем без скачивания Вычеркнутый из жизни - Арчибальд Кронин

Вечером, когда он играл свое последнее танго, обида и горечь волна за волной окатывали его. Бедняга Суон был прав: надеяться на помощь сильных мира сего бесполезно, он должен всего добиться сам и, честное слово, добьется! Пол стиснул зубы. Нет, он не побежден, он только начал борьбу. И как бы ни велик был риск опять встретиться с Бэрт, — сейчас она его единственная надежда. Хоть они и выбили из седла Марка Булия, у них нет оснований расправиться с Бэрт. Вполне возможно, что ее вообще не предостерегали относительно его.

После работы Пол пошел прямо домой, вырвал листок из блокнота, достал конверт и написал:

«Дорогая Луиза, я был в отчаянии, что наше свидание не состоялось, но моей вины тут нет. Верю, что Вы меня простите, потому что с тех пор, как я увидел Вас, я думаю о Вас непрестанно. Итак, не сможем ли мы встретиться в следующую среду в „Королевском дубе“? Моего друга со мной не будет. Приходите, Луиза, прошу Вас, ровно в семь. Заранее радуюсь встрече с Вами и спешу заверить, что на сей раз не обману Вас, как непреднамеренно обманул тогда.

Через два дня пришел ответ:

«Дорогой сэр, я-то буду рада с Вами увидаться, только не ходите через сад или еще того хуже — через заднюю дверь. Будьте там, где сговорились, я тоже постараюсь быть. Приду вовремя, как из ружья.

Крик радости чуть не вырвался у Пола: Бэрт ни о чем не подозревает, благоприятная возможность не упущена. Он едва дождался среды. Последние сорок восемь часов ему не давала покоя мысль, что запрос Берли сделал его, Пола, еще более подозрительным в глазах местных властей. Сейчас же он с чувством облегчения убедился, что небольшая заметка в «Курьере» касательно его отца прошла в Уортли незамеченной.

Но, к сожалению, он ошибался.

Глава XVIII

В то самое утро и в тот самый миг, когда Пол получил письмо Бэрт, человек лет пятидесяти, слегка располневший, но с резкими и немного актерскими чертами лица, покончив с завтраком, стоял у окна своей гостиной и смотрел на широкую лужайку, пестревшую яркими клумбами и всю обсаженную кустами рододендронов. Из соседней комнаты доносилась болтовня двух его дочерей, которые собирались на бега шотландских пони, устраиваемые школой св. Винифрид; время от времени в эту болтовню вставлял какое-то веселое замечание любимый грудной голос, принадлежавший его обожаемой жене Кэтрин. Несмотря на эти приятные свидетельства семейного согласия, на душе у сэра Мэтью Спротта было неспокойно.

Появление горничной, которая принялась неслышно убирать посуду с уставленного яствами стола, прервало течение его мыслей; бросив на нее сердитый взгляд, всегда имевшийся у него в запасе для малых сих, сэр Мэтью вышел в холл. Вся маленькая компания уже собралась там. Его жена, как раз натягивавшая длинные перчатки, выглядела поистине очаровательной в изящной меховой шапочке и горжетке из того же пушистого коричневого меха; очень милы были и аккуратненькие девочки в брюках для верховой езды и вельветовых жокейских шапочках, державшие в руках стеки с золотым набалдашником, которые он подарил им на Рождество. Старшей было уже шестнадцать лет — стройная, темноволосая, со спокойными манерами, она очень напоминала мать. Младшей же только минуло двенадцать — приземистой, полной фигурой и ярким румянцем она выдалась в отца.

Лицо сэра Мэтью прояснилось, когда обе девочки повисли у него на шее, упрашивая ехать с ними, а жена, с тихой улыбкою любуясь этой сценой, добавила:

— Тебе это будет полезно, милый! Ты совсем заработался последнее время.

У Кэтрин, стройной и хрупкой, было бледное, чуть удлиненное и на редкость привлекательное лицо. Благодаря изящным чертам и нерасполневшему стану в ее облике и к сорока годам сохранилось что-то девическое, хотя эта бледность и хрупкость свидетельствовали о постоянной борьбе со слабым здоровьем. Ее чистая белая кожа казалась прозрачной. Пальцы у нее были длинные и тонкие.

Глядя на жену с нескрываемым обожанием, Спротт было заколебался и в задумчивости водил указательным пальцем по губам — такая у него была привычка. Но затем смягчил свой отказ шуткой.

— Кто же будет денежки зарабатывать, если я отправлюсь кутить вместе с вами?

Он распахнул перед ними дверь. Закрытая машина стояла у подъезда, и шофер Бэнкс дожидался господ. Через минуту они уже сидели в ней, накрыв ноги пледом. Когда лимузин тронулся, Кэтрин повернулась к заднему окну и помахала мужу.

Он медленно и хмуро пошел через библиотеку обратно к себе в кабинет, останавливаясь, чтобы полюбоваться лучшими из своих картин. У него был богатый, просторный дом — в последние десять лет, неизменно руководствуясь врожденным вкусом жены, он делал все возможное, чтобы достичь вершины изысканной роскоши. Он любил свои дорогие изящные вещи, стулья с вышитыми крестиком сиденьями, обюссоновские ковры, бронзы Родена и Майоля, два ландшафта кисти Констебла. Ведь все это являлось для него несомненным материальным доказательством жизненного успеха.

Он вышел из самых низких, можно даже сказать — презренных слоев общества, из тех, кто «меньше чем ничто», как он любил выражаться, и сумел возвыситься над ними только благодаря собственным усилиям. Он рано осиротел. И его растила тетка — изможденная женщина в шали и деревянных башмаках, вечно покрытая угольной пылью: она занималась сортировкой угля, выданного на-гора маленькой шахтой в оскудевшем районе Гедсхилл, неподалеку от Ноттингема. С самого детства, несмотря на тяжелое окружение, на жизнь в убогой комнатушке на улице, населенной шахтерами, несмотря на пинки и оплеухи, так и сыпавшиеся на него, Мэтью Спротт был одержим одним желанием — добиться успеха. Девиз «Преуспеть, преуспеть и еще раз преуспеть» был начертан в его сердце немеркнущими буквами.

Как это часто бывает при становлении характера человека, вышедшего из низов и поднявшегося до высоких ступеней общества, в начале жизни его лихорадочное рвение вступило в союз со счастливым случаем. Он был умным парнем, и школьный учитель, горячо любивший классиков, по ночам бесплатно занимался с ним. В четырнадцать лет, вместо того чтобы пойти работать на шахту, Мэтью удрал в Уортли и сделался рассыльным, а потом и клерком в юридической конторе при фирме «Бумага и канцелярские принадлежности. Мэрдсен и К°». Здесь ему суждено было впервые заглянуть в механику судопроизводства. Пораженный этим внушительным зрелищем, он с тех пор все свободное время отдавал учению, и наконец ему представился случай поступить младшим клерком в контору старого Томаса Хэйли, известного в графстве адвоката.

Спротт избрал своей специальностью право не в силу душевной склонности и не потому, что видел в нем свое призвание. Нет, он понял, что этим путем легче всего прийти к власти. «Преуспеть, преуспеть и еще раз преуспеть» — этот девиз, как бешено вертящееся колесо, мелькал в его мозгу. Он поставил себе задачей сделаться незаменимым для своего старого патрона. При этом он, конечно, отнюдь не намеревался всю жизнь торчать простым помощником в конторе Хэйли и, к концу пятого года службы, сдав экзамен в корпорацию адвокатов, ушел из конторы и начал самостоятельную жизнь, бросив на произвол судьбы своего немощного патрона, давно уже не умевшего без него обходиться.

Он стал присяжным стряпчим — увы! — с правом выступать только в низших судебных инстанциях, но как-никак первый шаг к желанной цели был сделан. С примерным рвением выполняя свои обязанности, он потихоньку продолжал изучать обычное и государственное право. Позднее, накопив путем мелочной экономии сумму, необходимую для вступительного взноса, он подал прошение об изъятии его из списка стряпчих, вступил в Лондонское общество адвокатов и наконец получил право адвокатской практики.

Он не был слеп относительно того, какую трудную задачу поставил перед собой. Не имея ни денег, ни связей, он, адвокат без практики, долгие месяцы околачивался в кулуарах судов. Позднее ему предложили читать лекции в одной из корпораций, готовящей адвокатов. Он согласился, так как это был трамплин, дававший ему возможность стать полезным для власть имущих. Мало-помалу он прослыл человеком недюжинного ума и огромной трудоспособности, а также крупным специалистом по уголовному праву. Вдобавок он был хорошим оратором, его блестящее остроумие могло разить или потешать — в зависимости от обстоятельств, но главной его силой — здесь он был истинным гением — являлось умение играть на чувствах присяжных. В 1910 году, когда были объявлены выборы в парламент, он встал под знамена местного кандидата консервативной партии, сэра Генри Лонгдена, готовый беззаветно ему служить и день и ночь прославлять его с трибуны. Лонгден был избран и незамедлительно отблагодарил Спротта. Дела теперь сами потекли к нему в руки, и он все чаще и чаще выступал в Уортлийском суде в качестве обвинителя.