Читаем без скачивания Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский - В Соловьев

К этому сюжету - разветвленной, конвульсивной, инквизиционной природе Зла в одних культурах и его непереводимости (по крайней мере, во всех извивах и сцеплениях) в другие культуры и языки - И.Б. возвращается в своем "византиуме", лучшей из написанной им прозы. Отметив

все достоинства Западной (Римской) цивилизации в сравнении и по контрасту с Восточной (Византийской, точнее - исламизированной Византией), И.Б. указывает заодно и на упущение Запада: "Недостатком системы, выработавшейся в Риме, недостатком Западного Христианства явилось его невольное ограничение представлений о Зле... Разведясь с Византией, Западное Христианство тем самым приравняло Восток к несуществующему и этим сильно занизило свои представления о человеческом негативном потенциале... Непростительная ошибка Западного Христианства со всеми вытекающими из оного представлениями о мире, законе, порядке, норме и т.п. заключается именно в том, что ради собственного торжества, оно пренебрегло опытом, предложенным Византией".

Бессмысленно ловить И.Б. на ошибках и противоречиях, ибо вся его концепция "Запад-Восток", которым, по Киплингу, никогда не встретиться, построена на личных впечатлениях, допущениях, гипотезах, преувеличениях, пусть даже ошибках. Потому что не по оплошности, а из принципа. Кто попрекнет его в недостатке эрудиции, хотя его образование и лишено систематичности, в нем много провалов и лакун? С тех пор как бросил школу в восьмом классе, он - самоучка. Самообразовываясь, он отбирает только те знания, в которых испытывает нужду - как кошка выбирает нужную ей траву в многотравье. Он потому и ушел из школы, чтобы не засорять голову лишним хламом. Он боится ненужного знания, чтобы не оказаться в положении флоберовского персонажа, который приобрел часы и потерял воображение.

Противопоставляя Запад, который соединил Римское право с Христианством - Востоку, где Христианство было овосточено дважды - сначала Византией, а потом Исламом, И.Б. больше полагается на свой инстинкт и интуицию, чем на знание. "Я не историк, не журналист, не этнограф. Я, в лучшем случае, путешественник, жертва географии, не истории, заметьте, а географии. Это то, что роднит меня до сих пор с державой, в которой мне выпало родиться, с нашим печально, дорогие друзья, знаменитым Третьим Римом".

Это не единственный мостик, перекинутый И.Б. между исламизированным Христианством в поздней Византии и "христианским халифатом", как именовал Чаадаев Россию - вот, кстати, культурологическая традиция, к которой в этом вопросе примыкает И.Б. Да, он подменяет историю географией, но здесь он тоже не оригинален - хотя бы поэтому не стоит его попрекать этим. Либо вместе с ним - Ипполита Тэна, Ключевского и прочих. То же - с подменой истории антропологией.

................................................

Пора остановиться - дневниковую запись я превращаю в эссе об эссеистике И.Б. Не включить ли в него то, что здесь написал?

(Включил. Частями прочитанное на радио "Свобода", полностью это 20-страничное эссе вошло в "Призрак, кусающий себе локти". А сб. статей И.Б. в "ИЛ" так и не вышел.)

*

Позвонила Лена Довлатова.

- Вы уже знаете? Иосиф умер.

Так я узнал о смерти И.Б. Умер ночью, но не во сне. Обнаружили под утро. Дверь открыта, лежит на полу, лицо в крови, очки разбиты при падении. Это в опровержение, что умер счастливой смертью во сне. Счастливых смертей не бывает, никому из живых неизвестно, что испытывает человек, умирая во сне. И.Б. умер наяву.

Зимы он боялся, зима для него синоним смерти. В стихотворении, нам с Леной Клепиковой посвященном, есть такая строфа:

Февраль довольно скверный месяц.

Жестокость у него в лице.

Но тем приятнее заметить:

вы родились в его конце.

За это на февраль мы, в общем,

глядим с приятностью, не ропщем.

Как для Сократа философствовать, так для И.Б. писать стихи значило упражняться в смерти. Он многократно отрепетировал ее в стихах, в думах, в разговорах. За полгода до присуждения И.Б. Нобелевской премии, Довлатов сообщил мне конфиденциально, что там, в Стокгольме, кому надо дали понять, чтобы поторопились, И.Б. не из долгожителей. Четверть века тому он зашел к Лене в редакцию "Авроры" прощаться - ложился на операцию геморроя: "До встречи... на кладбище". Но главное прощание в стихах - от "На Васильевский остров приду умирать" до "Век скоро кончится, но раньше кончусь я".

К вечеру, когда Лене надоели мои причитания в связи с его смертью, она сказала:

- Он столько раз прощался с жизнью, что было бы даже неудобно обмануть читателя и продолжать жить как ни в чем не бывало.

Интенсивность его проживания, точнее прожигания жизни сказалась в его преждевременном одряхлении. Вот именно: не почему так рано умер, а почему так рано постарел. В 50 выглядел стариком, и это в Америке, где, наоборот, семидесятилетние выглядят с полтинник. В Америке он слинял, нацелясь на карьерные блага, а под конец - на семейное счастье. Плюс, конечно, переход на английский, заказная публицистика, профессорское популяризаторство. Другое дело, что в петербургский период он достиг таких заоблачных высот, что даже его спуск (или замедленное падение) с них - все еще уровень, недосягаемый другим русским пиитам.

При всей краткости его жизни, его таланта на всю ее не хватило. Формула Пастернака - "Живой, и только, до конца..." - к нему не применима. Знал об убыли таланта, оскудении поэтического дара, сам писал, что жизнь оказалась длинной, но было обидно, когда обнаруживали другие. Стих держался на одной технике, внутри все мертво, без божества, без вдохновенья. Редкие вспышки прежнего таланта.

Как ни рано - по годам - И.Б. умер, он пережил самого себя.

Как в том фильме про американского музыканта в Париже, в котором Довлатов видел себя и зазвал меня смотреть по видику: "Он все делал раньше нас, а потому и из жизни ушел раньше..."

*

Умер Исайя Берлин, друг Ахматовой и Бродского, который

на основании стишка Архилоха ("Лиса знает много вещей, но еж знает одну большую вещь...") поделил писателей на лис, преследующих много, часто не связанных между собой и противоречивых, целей (Аристотель, Гете, Пушкин, Бальзак, Тургенев и Джойс) и целеустремленных, связующих все в один узел-принцип ежей (Платон, Данте, Паскаль, Достоевский и Пруст). Толстой это лиса, которая хотела быть ежом. А сам Берлин? Типичный пример лисы. Постоянно встречающийся в мировой культуре тип еврея-культуртрегера культурного исполнителя, а не культурного творца. Недаром так много евреев среди музыкантов-исполнителей. Раскидка довольно широкая - от гениального связного между античной классикой и современниками (и потомками) Монтеня до посредственного эпигона Кушнера (общий курс по русской литературе для невежд-попутчиков). Перефразируя Троцкого: самая выдающаяся посредственность нашей поэзии. Бывают плохие поэты, но настоящие, а Кушнер, может, и хороший поэт, но не настоящий.

*

Кстати о Кушнере. Давно - многие годы - не читал его стихов. А тут вдруг случайно набрел на подборку в "Новом мире" (#1, 1997). Проснулся вдруг прежний к нему интерес. Что если я был не совсем прав в тотальном отрицании его в "Романе с эпиграфами"? С первых строчек даже понравилось, так был благожелательно, расслабленно, ностальгически настроен. "Я смотрел на поэта и думал: счастье, что он пишет стихи, а не правит Римом" - стихотворение памяти И.Б. с верным наблюдением над тиранством покойника. Но дальше сплошь стиховой понос. Умственная немочь от инкубаторских условий советского существования. Удручающая зацикленность на себе, с очевидной ложью и приписыванием И.Б. чуть ли не предсмертного напутствия Кушнеру, типа державинского - Пушкину. "Целовал меня: Бог с тобою!" - в двояком смысле. Не только, что хуй с тобою, живи, несмотря на... но и: "С тобою Бог!" И далее бездарные вирши про Зоила (не меня), который останется в веках благодаря тому, что поэт прихлопнет его точным словом, про пьедестал, на котором стоять поэту - а кто тебя ставит на него? сам же и вскарабкался. Фет: "хвалить стихи свои - позор". Тем более хвалить свои стихи в стихах же. Такого рода стишки - прижизненный самому себе памятник. Понятно, рукотворный и самодельный. Памятник лилипуту. Суета сует: не надеясь на потомков, самому закрепиться за пределами своего времени и тленья убежать. Уже за 60, хреновый для поэтов возраст, а он все еще выебывается. Зоилы, наоборот, укрепляют и укрупняют это мизерное, фиктивное явление, обращая на него внимание. В принципе, я ему сослужил добрую службу "Романом с эпиграфами". Выпрошенная им у И.Б. похвала - чтобы он защитил своим авторитетом бедного Сашу от моего романа, пусть даже не ссылаясь на сам роман. Хотя иначе, как посредственным человеком и посредственным стихотворцем, И.Б. его не называл, а в стихе, ему посвященном, припечатал "амбарным котом". В перерыве И.Б. окружили поклонники, а Кушнер стоял в стороне словно не его это вечер. По сути, так и было - все пришли на вступительное слово И.Б. На второе отделение И.Б. не остался. Триумф победителя.