Читаем без скачивания Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский - В Соловьев

Стихотворение, посвященное Кушнеру, очень сильное, редкое в поздней лирике И.Б., вровень с его классическими стихами. Уж оно точно написано "стоячим" - так его подзавел "амбарный кот", который потом приложил немало усилий, чтобы воспрепятствовать его публикации, еще бы лучше - уничтожить (как и мой "Роман с эпиграфами", на защиту от которого мобилизовал друзей и гэбуху), а когда понял всю их тщетность, вынужден был привести в своем мемуарном фальсификате - как бы впервые, хотя уже вышел последний сборник И.Б., куда стихотворение вошло.

Не надо обо мне. Не надо ни о ком.

Заботься о себе, о всаднице матраса.

Я был не лишним ртом, но лишним языком,

подспудным грызуном словарного запаса.

Теперь в твоих глазах амбарного кота,

хранившего зерно от порчи и урона,

читается печаль, дремавшая тогда,

когда за мной гналась секира фараона.

С чего бы это вдруг? Серебряный висок?

Оскомина во рту от сладостей восточных?

Потусторонний звук? Но то шуршит песок,0

пустыни талисман, в моих часах песочных.

Помол его жесток, крупицы - тяжелы,

и кости в нем белей, чем просто перемыты.

Но лучше грызть его, чем губы от жары

облизывать в тени осевшей пирамиды.

Четыре эти строфы - результат внимательного чтения "Романа с эпиграфами", его стихотворное резюме. Вплоть до прямых совпадений - от "амбарного кота, хранившего зерно от порчи и урона" (в то время как "грызун" - сам И.Б.) до "в тени осевшей пирамиды". То, для чего мне понадобилось 300 страниц, И.Б. изложил в 16-ти строчках. Боль, обида, гнев, брезгливость вот эмоциональный замес, послуживший импульсом этого стихотворения, в котором И.Б. объявляет Кушнера своим заклятым врагом. Как и было.

Стихотворение это аннулировало комплиментарное, вынужденное выступление И.Б. на его вечере, и вот хитрован Кушнер, перебздев, попытался обезвредить, обесточить стихотворение, перевести в план литературной полемики, вымышляя обиду И.Б. на критику Кушнером его поэтики и приписывая ему реплики, даже стилистически немыслимые в его устах. Тем более сам И.Б. оставил очень четкий комментарий к этому стихотворению в письме Кушнеру: "Все это - только буквы, и если в них есть доля правды, то не обижаться на это следует, а 1) посетовать, что дела обстоят именно так, а не иначе и 2) что буквы способны на подобие правды".

Уж коли прибегать к зоологическим аналогиям, то Кушнер скорее цыпленок русской поэзии. Цыплячьи стишки, цыплячья душа. Даже как он, не решаясь ответить самолично на "Роман с эпиграфами", приписывает другим: сам не читал, но друзья сказали, что неправда; Бродский не смог одолеть "Роман с эпиграфами" и сказал, что Соловьев выступал в Америке с лекцией против Сахарова явно по заданию органов, с которыми был тесно связан. То есть вот каков автор - обругал не только меня, но и Сахарова. Дискредитация автора и совет читателям не читать роман с ссылкой на авторитет И.Б. А почему он не ссылался на И.Б., пока тот был жив?

С головой выдает Кушнера невежество провинциала, незнание американской фактуры - приписывает И.Б. в своих лжемемуарах то, что тот, будучи ньюйоркцем и регулярным читателем "Нью-Йорк Таймс", говорить не мог. Ни с какой антисахаровской лекцией я не выступал, а спустя две недели после приезда в США напечатал, в соавторстве с Леной Клепиковой, сочувственную, хоть и критическую статью о Сахарове в "Нью-Йорк Таймс", где назвал его Дон Кихотом и полководцем без войска. (Я и теперь полагаю, что западные идеи в буквальном приложении к России не срабатывают, чему доказательство перманентный кризис в конце 90-х).

С тех пор я опубликовал сотни антисоветских и антикагебешных статей, которые таможенники в Шереметьево, по инструкции КГБ, отбирали у иностранцев, вырезая из провозимых им газет и журналов: "Соловьев нас не любит", - объясняли они. Еще при жизни Андропова мы с Леной выпустили на разных языках книгу о нем, которую рецензенты, в том числе американские, считали самой антикагебешной книгой последнего времени. Понятно, И.Б. был в курсе этих публикаций. Что касается "Романа с эпиграфами", то И.Б. читал его дважды - в рукописи, а спустя 13 лет в американском издании.

Мне также смешно, как человеку, который имел достаточно мужества, чтобы вступить в рискованную и опасную конфронтацию с властями, выслушивать слабоумные инсинуации от амбарного кота, который нежился в тени осевшей пирамиды, пока она не рухнула окончательно. Думаю: схожее чувство испытывал И.Б., когда не выдержал и выдал свой стих-оплеуху.

Ощущение нобелевского триумфа над советскими печатными пиитами сменилось вскоре у него завистью к таким как Кушнер. Схожее чувство испытывал Фишер к советским шахматистам, Артур Миллер - к советским писателям: с зарплатами, пенсиями, государственным вэлфером и проч. Сладкая жизнь на халяву. А здесь всего приходится добиваться самому, доказывать себя снова и снова. И.Б. буквально выгрызал свою мировую славу. Если по Монтеню, нельзя судить о человеке, пока он не умер, то теперь, после смерти И.Б., определенно можно сказать, что смертельный этот поединок выиграл Кушнер.

Победа в вечности, безусловно, закреплена за И.Б., зато здесь, на земле - за Кушнером. Самой своей смертью И.Б. признал свое поражение, и Кушнер закрепил свою победу с помощью лжемемуара, который сочинил и опубликовал, несмотря на предсмертное заклинание И.Б.: "Не надо обо мне..."

Поэт-воришка, мемуарист-врунишка.

Из иждивенцев-шестидесятников Кушнер - самый непотопляемый.

Тем не менее, мстительная злоба этого цыпленка русской поэзии на меня понятна. Как сказал мне Битов на банкете в советском консульстве в Нью-Йорке: кому охота оказаться при жизни отрицательным персонажем чужих воспоминаний. Так что, когда в следующий раз Кушнер назовет меня вором, убийцей и проч. - понять и простить.

*

Миша Ф. сказал, прочтя "Роман с эпиграфами", что у чукчи 100 слов для обозначения белого цвета. Я не чукча, а для Кушнера достаточно одного слова, от которого я воздержусь по изложенной несколькими строчками выше причине.

*

Кушнер - психопатологический феномен. Но такой ли уж феномен? Литература сплошных гениев, если судить по их триумфальным заявлениям. Прежде такого рода самореклама была достоянием эпатеров, типа Бальмонта и Северянина, тогда как великие, наоборот, скромничали и помалкивали. К сожалению, даже у И.Б. под конец появился этот склеротический оттенок в стихах, когда он написал о мраморе, застрявшем у него в аорте. Но И.Б. был по крайней мере в российский период и первые годы эмиграции - самым талантливым среди них, а они-то чего засуетились?

Найман назвал свой завистливо-реваншистский мемуар "Славный конец бесславных поколений". В самом деле, дорвались. А Женя Рейн озаглавил новомировскую подборку "Мы правим бал..." - кажется, даже не заметив сатанинского прообраза: "Сатана там правит бал..." Вот именно: что-то сатанинское на их балу, конечно, есть. Только помельче. Дорвались чертенята до славы.

*

Напористые, нахрапистые питерцы-шестидесятники - поведенческая школа И.Б. На их фоне скромность Пастернака, Мандельштама, Зощенко кажется патологией. Литература как групповуха и одиночество настоящего писателя. Того же И.Б. "Ты царь: живи один..." Не люблю групповуху ни в любви, ни в туризме и меньше всего в литературе.

*

Если честно, прозаиком я стал поздно, в 48 лет, осенью 1990 года, как следствие двойной потери - мамы и Довлатова. Некрофильский импульс. Смерть как вдохновение, Танатос как Пегас. За несколько месяцев написал девять рассказов, которые вошли в московский сб. "Призрак, кусающий себе локти" включая два рассказа, прямо посвященные обеим смертям: "Умирающий голос моей мамы..." и "Призрак, кусающий себе локти". Смерть И.Б. укрепила меня в моих планах - в январе 1996 года я начал, а спустя полгода кончил "Похищение Данаи", в 1997 завершил окончательно "Семейные тайны", а сейчас, весной 1998, кончаю "Матрешку". Я здесь один, а потому обязан работать в том числе за мертвых. В меру отпущенных мне сил. Таков стимул, если его из подсознанки вывести наружу.

Что касается "Романа с эпиграфами", моей несомненной и одинокой удачи, то он родился на таком скрещении обстоятельств, что следует счесть случайностью. Как превращение обезьяны в человека. Продолжения, увы, не последовало, хоть я и сочинил на его инерции роман-эпизод "Не плачь обо мне..." И.Б. был прав, признав "Роман с эпиграфами" и ругнув "Не плачь обо мне...", хоть автору было обидно.

*

Умирает Гриша Поляк: рак прямой кишки обнаружен на стадии метастаз в печени. Бомбардируют печень химиотерапией, изначальный рак неоперабелен. Как он подзалетел, бедный, а ведь так пекся о своем здоровье и, чтобы не работать, измышлял мнимые болезни, а его тем временем подстерегала настоящая. Как у Бергмана в "Седьмой печати". Актер притворяется умершим, убегает от чумы в лес, лезет на дерево, а смерть его подпиливает: "Почему меня!"

Как странно, зная что он вот-вот умрет, слушать его по телефону. Со смертного одра он спрашивает, не сохранилось ли у меня чего из И.Б., но кроме посвященного нам с Леной Клепиковой поздравительного стихотворения, которое я опубликовал в "Романе с эпиграфами", ничего что-то не припоминалось. Зато Гриша вдруг вспомнил - внутреннюю рецензию на роман летчика-графомана, которую И.Б. сочинил по просьбе Лены, тогда редактора питерского журнала "Аврора". "Надо порыться", говорю я, понимая, что уже не успею. А потом будет не для кого. Нет больше рядом такого ненасытного архивиста как Гриша Поляк.