Читаем без скачивания Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина» - Алексей Маслов

— Мудрец (Конфуций. — Прим. A.M.) воплощал собой небытие, а о небытии невозможно рассказать. Вот почему мудрец даже не рассуждал о нём. А вот Лао-цзы принадлежал к миру бытия и постоянно говорил о его недостаточности.

Даосская внутренняя алхимия предусматривала выплавление «внутренней пиллюли киновари» (нэйдань) внутри тела человека, которое представлялось в виде огромной плавильной печи В нижнем «киновирном поле» даныпянь располагал ся треножник, где плавилось то «чудесное среоство», которое затем возгонялось по позвоночному столбу в среднее, а затем и в верхнее «киноварное поле»

На символическом рисунке 1863 г. (рис справа) показаны этапы возгонки: пиллюля плавится в нижнем поле в «сокровенной заставе» у корней дерева (нижние врата), где располага ется семя цзин, пгоходш четыре «сезонных» превращения, соответствующих фазам солнца и соединяется с энергией ци, восходит в средний даньтянь или средние врата на уровне сердца (мальчик возле созвездия Большой медведицы, особо почитаемого в даосизме), что соотвествует огню, следует выше к «пагоде в двенадцать уступов»; к основанию черепа в точку «неф ритовой истины» или «нефритовых врат» и, наконец, проникает в верхнее поле — голову, где соединяется с духовной субстанцией шэнь (изображение сидящего Л» о-изы) Высшая точка — макушка или «горы Куньлунь», священные пики Китая, где живут бессмертные и небожители, символизирует окончание возгонки пилюли бессмертия

Каждому из этапов соответствует определенная гексаграмма (рис. слева). Пиллюля возгоняется вдоль позвоночнника и опускается вновь в нижний даньтянь по передней части тела Следует сделать несколько таких возгонок, дабы выплавить «истинное средство» в соотвествии со специальной психотехникой, правилами дыхания, диетологией и сексуальной практикой.

Что это — реверанс в сторону конфуцианской культуры, которая во времена Ван Би уже безраздельно властвовала в китайской традиции? Чисто софистический приём ухода от обсуждения конфуцианской и даосской концепций? Так или иначе, представители «Учения о сокровенном» Конфуция ценили выше именно за его отказ говорить о том, что поведать невозможно, — о сокровенном, о небытии, а следовательно, тем самым как бы безмолвно указывал на свою приобщённость к нему.

Сколь неожиданный поворот мысли! Ван Би, не отрицая истинности учения Лао-цзы, подчёркивает его предельность «посюсторонность»: он принадлежит бытию. Более того, он — не мудрец, точнее, не тот Мудрец, что объемлет Небытие, растворяясь в нём до такой степени, что перестаёт говорить о нём. Ибо рассказывать о небытии — это то же самое, что глаголить о самом себе. Но человек, воплотивший собой Небытие, уже не принадлежит этому миру — миру видимому, осязаемому, дискутирующему и жаждущему «истинного знания», пытающемуся понять и объяснить его другим.

Такой Мудрец Небытия вообще невоплотим в этом мире, невероятен. Ибо как человек он отсутствует, давая знать о себе лишь самим наличием универсального небесного знания. Сам факт того, что нам известно о существовании этого знания, поверяет нам присутствие в мире такого Мудреца из Небытия.

Лао-цзы же написал труд — пусть великий труд, но он говорил словами и рассуждал о сокровенном. Его легендарный ученик Вэнь-цзы («Мудрец культуры»), используя слова своего учителя, тонко заметил: «Книги рождаются из слов. Слова рождаются из знаний. Знающий на самом деле не познал непостоянства Дао. Имя, которое может быть поименовано, не явит собой сокровищницы книг. Множество слов и безграничность чисел не сравнимы с тем, как сохранять Средину» [4, 5].

Итак, Ван Би одним из первых заговорил о том, что Лао-цзы, безусловно, будучи величайшим из когда-либо живших людей, на самом деле знал ровно столько, сколько полагается знать «человеку от мира сего». Не случайно и Ван Би, и другой последователь сюаньсюэ, блестящий комментатор «Чжуан-цзы» Го Сян, считали, что Конфуций знал о сокровенном никак не меньше, если не больше, чем Лао-цзы. Именно поэтому он ни разу не заговорил о нём, считая, вероятно, невозможным передать его суть. Конфуций говорил лишь о том, что могут вынести слова, что можно передать с помощью знаков и образов. Однако есть вещи непроизносимые и немыслимые. Именно к таким и относятся «сокровенное» и «небытие», ибо стоят они до разума человека, явлены в его предсознании, а поэтому о них не имеет смысла говорить. Слова тотчас обратятся в ложь, показав лишь одно: говорящий на самом деле ничего не знает о сокровенном и пребывает в искушении желанием «поведать о сокровенном».

Ван Би свидетельствовал о мудрости невыразимой, «от небытия пришедшей», как об исключительно внутреннем качестве. Он считал, что истинный человек должен воплощать «мудрость внутри и благопристойность снаружи», при этом «внутренняя мудрость» соотносилась с Лао-цзы, а «внешняя благопристойность» — с Конфуцием. Таким образом Ван Би пытался соединить два учения внутри единого мистического пространства.

Но современники Ван Би не оценили его усилий по объединению двух учений. Он оказался объектом критики как со стороны конфуцианцев, так и даосских фундаменталистов. Одни были недовольны тем, что он комментировал даосскую концепцию, используя «И цзин»; другие не могли смириться с тем, что Ван Би интерпретировал Конфуция с позиций Лао-цзы. Даосские экзархи, напротив, критиковали его за то, что в качестве высшего идеала традиции он выдвигал именно Конфуция, лишь его именуя «истинным мудрецом».

Вероятно, молодость Ван Би нередко смущала степенных китайских мужей, привыкших к тому, что лишь убелённый сединами человек имеет право на то, чтобы глаголить истину. Однако даже консервативное сознание чиновников было поражено талантом и мистическими откровениями Ван Би. «Хроники Троецарствия. Книга царства Вэй» рассказывают нам о такой истории. Как-то Хэ Янь (190–249 гг.), главный секретарь Управления гражданскими делами, послушал молодого Ван Би и в восхищении воскликнул: «Чжун Ни (Конфуций) называл младшие поколения внушающими страх. Но разве передо мной не тот человек, с которым можно рассуждать о взаимоотношениях Неба и человека?!»

Мы не знаем подробностей жизни этого человека — пребывание его на земле было столь коротким и стремительным, что его образ даже не успел превратиться в миф.

По разрозненным историям можно догадаться, что в конце жизни Ван Би посещали удивительные видения. По его словам, с ним беседовали «потаённо-утончённые божества» и «сокровенные духи», и, вероятно, это сильно тяготило его. Силой своего сознания, мощным волевым импульсом и рядом магических приёмов вступив во влекущий и страшно опасный мир духов, он оказался пленённым ими. Незадолго до своей смерти в 249 г. он внезапно и непонятно для многих покидает двор правителя и оставляет успешную карьеру чиновника, стремясь найти успокоение в тиши уединённых беседок высоко в горах. Но, вероятно, было уже поздно — двадцатитрёхлетний мистик и учёный умирает.

Люди, которые при жизни беседовали с ним, например, уже известный нам Хэ Янь, и многие другие, даже после смерти Ван Би остались под впечатлением того магического образа, который он воплощал. Школа «Учения о сокровенном» стала быстро развиваться.

Широко распространилась практика «чистых бесед» (цинтань), воплотившая в себе лёгкую эстетику и магию культуры того времени. Это «чистые беседы» — беседы как бы ни о чём, без темы, без видимого смысла, но одновременно преисполненные метафизики того, что стоит за словом просветлённого человека. Это был особый тип передачи знания об истинном, исчерпание глубин смыслов, взаимообучение через непринуждённую лёгкость разговора.

Назывались они иногда «сокровенными беседами» (сюаньтань) или «беседами о сокровенном» (таньсюань). Два собеседника, обычно весьма образованные люди, садились за простой столик на горной террасе, откуда открывался восхитительный вид на потоки вод и могучее молчание гор, или в уединённой беседке в тиши леса и предавались «чистой беседе». Обсуждались лишь вещи «отдалённые», и очень часто темой бесед становились «Книга перемен», «Лао-цзы» либо «Чжуан-цзы». В неторопливой беседе велись речи о смысле пустотного и бесконечного, о взаимоотношениях сущности и функции, «корней и ветвей», бытия и небытия, природных свойств и судьбы человека — фактически всего того, о чём пишет в своих комментариях Ван Би. Вполне вероятно, что его текст и родился из таких «чистых бесед».

Но «чистая беседа», смысл которой состоял, конечно же, не в бессмысленных философствованиях, но в очищении разума, заканчивалась весьма неожиданно — собеседники замолкали. Но сама беседа продолжалась — вне слов, как диалог душ, как вечное «духовное соприкосновение». Слова открывались в небытие, и истина открывалась человеку.

Традиция «чистых бесед», у истоков которой стояли Ван Би, Хэ Янь, Ся Хоусюань и другие мистики, истощилась уже в IV–V вв., когда ей на смену пришли буддийские проповеди. Канона «чистых бесед» не существовало, всё зависело от напряжения и чистоты душ собеседников, их умения проникать в истинные смыслы древних изречений, и, вероятно, китайская культура не могла позволить столь долгого «перегрева» душ.