Читаем без скачивания Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот крик Бузанихи — то грубый, низкий, то визгливый, все оглушающий — заставляет Наташку встрепенуться, забыть и Митьку, и обиду, и боязнь ночного, золотом жутким блещущего неба, и дочку свою Светочку. Рот ее приоткрывается, глаза деловито и встревоженно шныряют по тамбуру, по ведрам, по огромной железной бочке с запаренной кашей. Суетясь, спеша во всём, она с истовой какой-то старательностью принимается за дело: кормить коров своих, доить, таскать молоко экономке.
И сегодня, как не раз случалось уже, ей не хватает почти ведра каши. Она недоуменно, растерянно стоит над пустой бочкой. Глаза ее круглы и неподвижны, а шершавые крупные губы шевелятся — Наташка подсчитывает, складывает, кто сколько взял и кому сколько положено было брать. Но счет у нее не получается, что-то путает она в этой задачке. Подумав о чем-то еще минутку, она наклоняется над бочкой и ладонью начинает счищать слизь с крупинками и шелухой распаренного комбикорма и поскребные эти остатки шлепать себе в ведро.
III
А когда распрямляется, видит Наташка рядом с собой Бузаниху, толсто одетую, с плитняковыми щеками бабу. Она презрительно, в холодном и застарелом торжестве смотрит на Наташку.
— Все тебе мало, — говорит Бузаниха с удовольствием, — не разорвет тебя только!
— Разрывать-то уж нечего. — Наташка, поправляя запястьем наехавший на глаза платок, двигая и суча губами при этом, говорит невнятно, точно во рту у нее горячее что-то катается.
— Бе-бе, бе-бе! — передразнивает ее Бузаниха. — Корма все гребешь — куда деваешь? По молоку-то сзади первая! — И, откинувшись, темнея ноздрями короткого своего носа, она хрипло, смачно смеется, сотрясается выпяченным животом.
— Вера Ивановна, — говорит Наташка, — Верк, ты ж у меня кашу взяла. И давеча брала.
— Докажи, — тотчас же оборвав смех, поджав губы и вылупив глаза, бросает деловито Бузаниха. — Ты докажи сперва, а потом говорить станем. А не докажешь, я тебя в сельсовет сведу, к депутату. Парторг приедет, и парторгу скажу, не постесняюся. Он с тобой в прошлый раз за ручку здоровкался — он человек новый, не знает еще тебя. А узнает, узна-ает! — трясет Бузаниха перед самым Наташкиным носом пальцем, похожим на желтоватую, не слишком хорошо промытую морковь. — Мы-то знаем, не прикинешься овцой. Лакома овца к соли, а ты к чему? А?
Бузаниха тяжело дышит, вся разорделась сыро, пот на дряблых мешках под глазами выпрыснул, блестит мелко, стеклом вдребезги разбитым. Наташка вдруг обессилевает, изнемогает: сколько же можно втравливать ее в скандалы эти?!
— Верк, — говорит она с давней, усталой мукой, — ну чего тебе от меня надо? Скажи.
— Ишь, чего захотела! — откидываясь с холодной важностью, выставляет опять свои черные ноздри Бузаниха. — Ишь, скажи ты ей! — Она криво усмехается, каменная щека подпирает глаз, сплющивает его в щель, и та ртутно, слепо, торжествующе сияет в черноте коротких ресниц.
— Я ж… Я ж такая, как и ты — доярка, — говорит Наташка, слабо разводя руками и недоуменно глядя в пол, под ноги Бузанихе, — так же работаю — выходных не имею.
— Ты? Такая, как я? — ахает Бузаниха, отступая от Наташки. — Как я?! — Она ударяет по бедрам, хватает испуганно себя за груди. — Равнять меня? С собой! Да чтоб ты язык отжевала! Я честная, я честно живу, хоть у меня и помер муж! Я нич-чего себе не дозволяю! А ты, а у тебя? Дочь нагуляла — отца и дня не видела Светка твоя несчастная! Ты ка́к вернулась из города, а? Чем с шофером расплачивалась, а? Говорить, и то воздух вянет!
Наташка молчит, скучно смотрит в маленькое, все в толстом серовато-синем ворсе окошко. Бузаниха в самое больное угодила: эту именно картину видит она по утрам в последнее время, и мучит она ее самой страшной мукой стыда запоздалого, раскаяния, которое некому принять, некому утвердить и освятить в этом углу земли. И мелют душу, круг за кругом вращаются жернова… До каких же пор? Выстоит ли она, выдержит ли? Равнодушно, издали словно бы, замечает Наташка, как вокруг них столпились уже доярки, скотники — кто молоко нес в бидоне доильном и поставил у ног, свесив через руку шланги, кто с вилами, кто пустым стоит. Митька вроде бы тоже тут, весело поглядывает.
— Верка! — сияя неумытым лицом, кричит он. — А Наташка моложе тебя глядит. Смотри, цветочек какой! А вы ж ровесницы.
— Распутница она! — стучит ногами, взвизгивает Бузаниха, совсем сегодня почему-то обезумевшая.
— Значит, — дурачится Митька, — ей это на пользу! А ты вон сидишь на добре своем, заклекла вся — вредно тебе это. Ты б парторга нашего приманила, пусть он тебя раскулачит!
Митька гогочет, а Бузаниха с ходу, не меняя вздорной, мрачной серьезности на курносом своем лице, так бьет его по спине, что шапка спрыгивает с головы на пол, а сам он, упадая, пробегает к двери и заходится там надсадным кашлем, хочет еще что-то крикнуть оттуда, но кашель давит его, и он грозит Бузанихе кулаком под хохот и крики доярок.
Наташка догадывается, что не только Бузаниха ущемляет ее помаленьку — то кашей наказывают, как вот сегодня и в прошлый раз, то редким сеном, предназначенным стельным коровам ее, то дежурством на праздники… Она не обижается особенно, понимает — не за что ее награждать. Только одного никак не может она постичь — ненависти Бузанихи, Верки, подружки бывшей своей. Перед миром виновата, перед отцом, перед матерью беспутной своей даже, но чем же перед этим-то человеком провинилась Наташка? Не звала же она тогда Верку в овраг, та сама следить зачем-то стала, сама ее там предала, указала на нее, да еще и с кулаками набросилась. Сама Наташке жизнь потом отравляла и в школе, в интернате, с глухою враждой преследовала, нашептывала гадости всякие про нее девчонкам, намеки делала с ехидной и торжествующей ухмылкой, и учителям сообщила кое-что. Длинные, пытливо-мглящиеся взгляды их Наташка не раз ловила на себе, до сих пор их помнит.
Сколько лет прошло, а Верка ненавистью этой только, кажется, и живет. Или, может быть, виновата Наташка и в том, что муж у Бузанихи умер, что детей ей бог не дал? Несчастная она, решает вдруг Наташка, хуже моего ей, наверное, горше еще, сухотнее. Придет с работы, а дома никого.
Господи, как трудна жизнь! Скукою, простотою своею трудна и непереносима бывает. Мать вон говорит, богомолкой сделавшись, про ангельские силы, про то, как непрестанно трудятся они для человека: те солнце носят, другие луну; те управляют воздухом, ветрами, облаками, громами, а эти меняют лики земные — на весну, на лето,
