Читаем без скачивания Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оставив наконец собаку, она побрела дальше, вниз, в огороды, изрытые уже, пахнущие сухо землей, с остатками бурьяна и палками подсолнухов без шляпок. И здесь, пробираясь мимо покосившегося ветхого сарая, она услыхала какой-то странный шум. А может, и не услыхала она ничего, а кто-то велел ей словно бы заглянуть в нутро этой сараюшки сквозь щели.
В сумраке виднелась укладка кизяков, развалившаяся с одного края, и на осыпи этой… что-то двигалось, ползло куда-то и… не уползало, оставалось на месте, странно и дико чем-то белея. Замерев, напрягаясь вся страхом, в тоскующем любопытстве, Наташка совалась по щелям, пытаясь разглядеть, что же это там, в полутьме, белеет и движется, движется и белеет… И вдруг поняла, вдруг увидела все — она зашибленно присела и крепко-крепко зажмурилась, точно гром вот-вот должен был грянуть над нею.
Но все было тихо кругом, день стоял синий, стеклянный, иней слабо голубел в тени. На дворе уже разливалась гармошка, пели все еще женщины, теперь только они одни… Медленно, скованно приподнявшись, она снова приблизилась лицом к холодной плетневой стенке и на какое-то время забыла себя, постигая то, что видели до неба разросшиеся и стынущие ее глаза…
И вдруг сорвалась, не вынесла, бросилась бежать в смятении и такой последней безнадежности, какая только и охватывает в иные отчаянные минуты детскую душу. На бегу, затравленно озираясь, подвывая тихонько, она прошмыгнула к себе во двор. В сенях начала было реветь, давиться слезами, но, отворив дверь на кухню, так и приросла к порогу, увидев отца, папку своего. Тот как был в стеганых штанах, в «куфайке» своей, в зимней шапке, так и сел прямо в помойное ведро — или ошибся, приняв его за табуретку, или промахнулся, не попав на лавку, стоящую рядом.
Отец сидел в ведре, то вяло суча ногами, пытаясь выпростаться из него, то начинал тянуть с блаженненькой хитростью и лукавством какую-то неразборчивую песню.
— Папка! — закричала Наташка, вытаращиваясь на него и судорожно сжимая кулачки свои. — Папка! Ты… А мамка…
Отец покачал перед улыбочкой плутовской своей вялым крючком пальца, и Наташка, выскочив в сени, в новом, совсем уже беспамятном смятении вдруг увидела в дальнем углу кучу кизяка и старую, всю в прорехах корзину — в ней таскали этот кизяк. Что-то взломалось в душе ее, ударило в голову, она зарычала, бросилась на кизяк, на корзину, стала пинать ее, топтать. Прутья пружинисто трещали, рвали чулки ей, царапали ноги. А боль, а стыд, а безысходность давили все сильнее, совсем невыносимо уже. Она обессилевала под гнетом их, дышать не могла, глотала воздух, изнеможенно уже пошатываясь. Как же это? Что же это? Мамка… А папка… Зачем?
Вдруг из избы донесся глухой и твердый стук, дребезнуло ведро и что-то льющееся зашелестело. Распахнув дверь, Наташка увидела отца, лежащего в луже помоев с закрытыми глазами, с лицом не пьяным, а скорбным, измученным совсем. И так вдруг жалко стало его, таким позвало родным, виноватым, таким страданием окликнуло, что она и сама себя почувствовала словно бы виноватой в чем-то… В том, что видела, что узнала случайно и преждевременно?
Насилу подняла Наташка папку своего, усадила на лавку и принялась стаскивать с него все сырое и липкое. С торопливой, горячечной заботой она переодела его во все сухое и чистое и долго возилась со стиркой, с вывешиванием во дворе постиранной одежды отца. Знала бы она, чем кончится для нее это попечение, эта взрослая власть над совсем ослабевшим и павшим духом отцом! Знала бы, какая расплата ждет ее за день этот осенний, за сострадание женское почти к отцу своему обманутому.
…Увидев тогда, в овраге, толпу, услыхав крик, плач, ругань, Наташка почувствовала вдруг, что ее ведут за ухо, как ребенка, как маленькую совсем, и ей сделалось вдруг невыносимо стыдно. Она стала вырываться, бормотать исступленно и зло — пусти, пусти, слышишь? Стала драться, бить кулачками того, кто тащил ее на суд и расправу. И, вырвавшись, она ощутила, как по шее — не ее, а чужой словно бы — быстро и щекотно потекла кровь.
Трогая ухо и не слыша своих прикосновений, она подумала, что его оторвали и что ей придется теперь жить безухой. Лицо уже не слушалось ее, вот-вот готово было разъехаться в плаче. И тут, в наплыве уже слез, она заметила подружку свою, Верку. Суча в нетерпении ногами, припрыгивая, она кричала, тыча пальцем в Наташку и заглядывая умоляюще в глаза взрослым: это она, она все! Я видела, она валила их, видела, видела!
Кто-то дал Верке подзатыльника. Та, изумившись — дыхание даже отнялось, обливаясь горохом слез, вдруг подбежала к Наташке и ударила ее по лицу, и закричала что-то исступленно, колотя уже по чем попало кулаками своими: она, она виновата! Я видела, я следила — ага, Наташечка, ага!
Наташка тупо, ничего не понимая — зачем следила, что видела, зачем вообще все это происходит с нею? — смотрела то на беснующуюся подружку свою, то на отца, вдруг появившегося в толпе, на серое, стеклянно облитое по́том лицо его, то на окружавших ее людей, слабо узнавая и как бы припоминая, кто они и кем были в жизни иной — не их как бы и не ее уже, не ее.
И, совсем потеряв себя, обезумев от криков, злой суматохи, она вдруг сама закричала, завопила, напрягаясь всеми извивами своими: а я буду! Буду… И помнит, как тяжелая ладонь отца, не дав докричать, снесла ее с ног, с земли…
Нет, не только стыд и раскаяние достались ей от истории той. Но еще и темная скважина исступления, отверзавшая собою такие низы, такую мракобесную глубь, куда она и сама-то страшится заглянуть и куда с изводом тайным влечет ее шагнуть, пасть туда. Вон по утрам ознабливает болезненным сквознячком, а еще и вечера ведь, и ночи, когда она тоскою мучительной горит и некому унять ее, утолить. Вот тут-то и накатывает какая-то мстительная отрада от скверны своей, вот тут-то и слабеет, мрет разоренная ее душа…
Угнув голову
