Читаем без скачивания Кубики - Михаил Елизаров

— Вы все мне здесь товарищи: и Витька Сарма, и Андрюха Шумаков, и Мокрыш, и мне от вас нечего утаивать. Мы стояли на углу Краснозаводской. Витька Сарма остановил девушку и о чем-то с ней разговаривал, а я стоял с Шумаковом на другой стороне улицы. Тут ко мне подошел Мокрыш, сказал, что надо бабу срочно забирать и на хор пускать. Я с Сармой вскинули ее на руки и понесли, она закричала, и мы ей закрыли рот. Потом мы ее поставили, и она пошла с нами, я в сумку к ней полез, достал паспорт, прочел: «Доброгаева Лариса Валерьевна», сказал: «Вот и познакомились». Повели ее за кусты, а там кругом стекло битое, спустились к воде, на траву. Я сел рядом с Доброгаевой и начал уговаривать, чтобы она в рот взяла, затем Витька Сарма с ней общался, подошел Андрюха Шумаков и сказал: «Что-то много вы разговариваете», — и начал ее раздевать, и раздел. Она сказала, что холодно, я снял свою куртку и подстелил. Мокрыш залез на нее, говорит: «Не смотрите», — мы отвернулись. Мокрыш побыл на Доброгаевой и поднялся. Залез Шумаков, побыл и поднялся, залез Сарма, побыл и поднялся, а я хоть и люблю первым ходить, пошел последним. И я лег сверху и спросил Доброгаеву, а если бы нас задержала милиция, что она бы сделала: взяла деньги или посадила, а она сказала: «Деньги бы взяла, потому что сажать не за что», — и как только она так сказала, у меня пропала эрекция. Я вернулся на ящики, мы покурили, Шумаков и Сарма за выпивкой ушли, Мокрыш по второму разу полез на Доброгаеву, а я все переживал, почему у меня не встал. Пока переживал, принесли водку Сарма и Шумаков, мы выпили, Мокрыш вернулся, за ним пошел Сарма, а за Сармой Шумаков, а я решил проверить испытанный способ, я предложил Доброгаевой обратно надеть штанину на одну ногу, потому что у меня от этого всегда эрекция. Она надела, и у меня встал, я лег на нее и сказал чтобы она сама помогла, она взяла меня рукой и у меня упал. И вот нас четверо, мы все ходили к Доброгаевой по два раза и ни у кого не встал. А теперь скажи нам, Витька Сарма, всегда ли у тебя раньше вставал?

— Всегда, — сказал нам Витька Сарма.

— Скажи, Андрюха Шумаков, а у тебя? — спросили мы.

— Ни разу не было, чтоб не встал! — отвечал Андрюха Шумаков.

— Скажи, Мокрыш?

— Сроду такого случая не было, — сказал нам Мокрыш.

— И я, Сергей Богачев, тоже вам скажу— не припомню, чтобы баба в одной штанине, а у меня не стоит. Другое беспокоит. Посмотрите внимательно на Ларису Доброгаеву. Она совсем не боится нас. А знаете, почему? Она не может боятся. Просто не девушка она вовсе, эта Лариса Доброгаева. Она фальшивый объем человека с именем и фамилией, но заполненный иным, что называется болезнью. Она и есть Импотенция! Вот кого мы повстречали на Краснозаводской улице возле бывшего завода «Стройкерамика»! Это не мы ее, а она нас поймала и заразила!

Чуть не заплакал Андрюха Шумаков:

— И как же нам теперь жить дальше?

— Неверно ты спрашиваешь, Шумаков, — сурово сказал тогда Витька Сарма. — Забудь о себе, лучше думай, что будет с другими, которые Доброгаеву на своем пути встретят.

И сказал Мокрыш:

— Нельзя выпускать Доброгаеву с этого завода, надо Доброгаеву возле карьера прибить и закопать, чтобы тут была ее вечная могила. Пусть больше никому Импотенцией жизнь не портит!

— Правильно говорите, Витька Сарма и Мокрыш, — сказал я, — идите, наберите гвоздей и отыщите лопату. Будем Доброгаеву прибивать и хоронить. А ты, Андрюха Шумаков, погоди отчаиваться. Вот если бы мы с Доброгаевой три раза пытались, нам бы уже никакая молитва не помогла, но два раза — не три, может, и вылечимся.

И пошли тогда Витька Сарма и Андрюха Шумаков, и надергали они в погорелом цеху гвоздей, а Мокрыш нашел и принес совок от лопаты. И вырыли мы яму и положили туда Доброгаеву, и взяли мы все по гвоздю, и вбили Доброгаевой совком и в руки, и в ноги, и в лоб, и в горло, и в сердце, трижды плюнули ей, прибитой, в лицо со словами:

— Соль тебе в глаза! У тебя во рту капли воды нет, а у нас море во рту! Сама ешь свое мясо, сама пей свою кровь! А наша кровь чистая, небесная, и вокруг нас, рабов Божьих, каменная ограда и железный тын!

А потом, как закидали мы землей и песком Доброгаеву, четверо взялись за руки и сорок раз обошли вокруг могилы Доброгаевой, а я все правильно про нас рассказал:

— Раз собрались мы, рабы Божьи, Сергей Богачев, Витька Сарма, Андрюха Шумаков и Мокрыш, и сняли Ларису Доброгаеву, что с работы домой шла, что в природе не Ларисой Доброгаевой была, а Импотенцией была, повели ее на завод, поближе к воде на бережок, и лег на нее дважды раб Божий Мокрыш, и у него не взыграл, и лег на нее дважды раб Божий Витька Сарма, и у него не взыграл, и лег на нее дважды раб Божий Андрюха Шумаков, и у него не взыграл, и лег на нее дважды раб Божий Сергей Богачев, и у него не взыграл. Тогда рабы Божий Сергей Богачев, Витька Сарма, Андрюха Шумаков и Мокрыш встали, не благословясь, пошли, не перекрестясь, из избы не дверями, со двора не калиткой, не на утренней заре, не на вечерней, в чисто поле к синему Окиян-морю. В Окиян-море пуп морской, на морском пупе белый камень Олатырь, на том Олатырь-камене престол булатный, на том булатном престоле гробница, в этой гробнице девица-мертвица держит меч, Импотенцию сечь, колючую, ползучую, растучую, летучую, огненную, внутренную, ветряную, жиловую, кроющую, гниющую, сверлящую, зудящую, бурлящую в белом теле рабов Божьих Сергея Богачева, Витьки Сармы, Андрюхи Шумакова и Мокрыша. Изыди, скорбь-болезнь, из красной крови, из желтой кости, из ретивого сердца, из ясных очей, из черных бровей, из всего человеческого составу, из семидесяти семи жил, из семидесяти семи поджил, из семидесяти семи суставов, из семидесяти семи подсуставов, из нашей плоти, из нашего ума. Как стоит престол крепко и плотно, столь бы крепко и плотно стоял белой хуй, ярой хуй и сквозная жила хуева на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место. Из-под того престола выходит бык-каменны рога, гранитны копыта, ходит круг престола, бодает-толкает и не может того престола свалить-повалить. Сколь крепко булатный престол стоит, столь бы крепко стоял белой хуй, ярой хуй и сквозная жила хуева на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место. А как из-под того Олатырь-каменя вылетает кочет, с ним вылетает тридесять кур, и как топчет кочет все тридесять кур пылко и яро, столь бы пылки и яры были хуй рабов Божьих Сергея Богачева, Витьки Сармы, Андрюхи Шумакова и Мокрыша на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место, во веки веков, аминь. Сама Пресвятая Богородица крестом обводила, Импотенцию отзывала, а я, помощник, Сергей Богачев, ей способствовал. Ступай, Лариса Доброгаева, лютоедица нечестивая, туда, где солнце не светит, людской глаз не заходит, хозяйский след не заносит. Там тебе быть, там тебе век жить, железные камни точить! Слово-замок, ключ-язык! Небо — ключ, земля — замок, а ключ в воду бросил! Аминь и еще трем аминям аминь!

Ясные, светлые

Ясные, светлые, мы видим, как агент по снабжению Григорий Сафронов, тридцати лет, возвращается в поезде домой. Он в дороге вторые сутки. Попутчики по купе — люди пьющие, шумные и бессонные. Это три угольно-пыльных гогочущих мужика, едущих на малую родину с дальневосточных заработков. Из-за них не спит и Сафронов, а до того он провел мучительную ночь в окраинной дешевой гостинице с рыжей капающей из крана водой, раздирающей слух на части.

К вечеру Сафронов чувствует первую умственную тревогу. Он забывается короткой дремой на верхней полке, и подслушанный безвоздушный тройной разговор тает вместе с пробуждением.

— Хочу заснуть и не могу, кто-то заставляет прислушиваться, напрягать мозг. Или сон приснится — явно не из моей головы. Места странные, люди незнакомые, события посторонние. И я уже во сне понимаю, что это чужой сон. И просыпаюсь будто не я, а кто-то другой во мне просыпается и меня будит...

Хочу думать и не могу, в голове громкие мысли и от каждой эхо. Пытаюсь что-то сделать, а эхо мешает, путает, и получается совсем другая мысль, и от нее тоже эхо. Уж лучше вообще не думать. А раньше любил мысли, раз уж пришла в голову — милости просим, так и быть, побуду философом. А мысль — хлоп в кисель, и радости нет, только скупое понимание бытия...

Хочу ответить и не могу, кто-то другой за меня ответил. Душа заболит или сердце — это не мои чувства, не моя боль. Ведь я сам пустой, будто ящик: что в меня положишь, то я и есть. Чьи-то слова залетели, отразились от пустой головы и вылетели. Не могу вспоминать, за меня помнят. Умею лишь подражать, вот кто-нибудь кушает, и я рядышком покушаю...

Сафронов изучает плафон с дрожащей желтой лампадкой внутри, затем стенку. В откидной сетке лежит его скомканный свитер и вафельное полотенце с чернильной печатью. Сафронов свешивает голову и глядит на соседей по купе. Они загадочно изменились, но не в сути, а в пропорции— словно бы стали меньше размерами. Двое сидят, третий лежит на верхней полке головой к окну. Он тоже странно скукожился до размеров лилипута. В майке и спортивных штанах, лежит на боку и улыбается Сафронову. Потом начинает водить бровями вверх-вниз и неожиданно спрашивает: — Объяснить?