Читаем без скачивания Кубики - Михаил Елизаров

Одному Богу известно, откуда все это прижилось в голове Панкратова, но задавал он всегда одни и те же вопросы, которые почему-то называл «экзаменом по русскому языку». Дальше начиналось главное: Панкратов приступал к наказанию нерадивого школьника. Он уже называл его «прогульщиком». Для наказания имелись два пальца на правой руке. Указательный назывался Сильным, средний палец — Злым.

«Ты злостный прогульщик», — шипел Панкратов. Левой рукой он прижимал к себе ребенка, удерживал его за загривок, а сдвоенные пальцы — Сильный и Злой — вместе с ладонью заползали в трусики со стороны спины. Достигнув цели, пальцы внезапно превращались в крюк, на которой поддевал жертву Панкратов. Он дергал крюком, пока не чувствовал, что на пальцы из кишки прогульщика потекло. Тогда Панкратов выпускал жертву и целовал Сильного и Злого. Вот за эти экзамены многие и хотели избить Панкратова, но поскольку кроме нескольких синяков да полугодового испуга у детей ничего не оставалось, Панкратов оставался невредим.

Кроме детей у Панкратова был и свой женский интерес. Разумеется, тетку-карлицу он не воспринимал всерьез, стеснялся и называл уродкой. Каждый месяц он отнимал теткины деньги за инвалидность, оставлял ей только бухгалтерские полставки на покупку продуктов, которыми сам же питался. Впрочем, в мыслях у Панкратова существовал и некий женский идеальный образ. Панкратов в Бога не верил, а только в деда Мороза, да и то до семи лет, и с того момента веры единственной женщиной для него была Снегурочка — светленькая, в бело-блестящем одеянии, только она была не женским родом, а каким-то божественным детским бесполым существом иного порядка. А когда Панкратов узнал, что деда Мороза не существует, он перестал верить во чтобы то ни было, но Снегурочка в голове осталась как белое воспоминание. В тихие минуты уединения Панкратов мечтал, как однажды встретит Снегурочку в подворотне, устроит ей экзамен по русскому языку, причем она ответит на все вопросы, а потом он засунет в нее пальцы, и будет хорошо, гораздо лучше, чем с детьми. От предощущения этого «хорошо» в животе и паху Панкратова начинались теплые судороги, и он истекал в трусы, даже не прикасаясь к себе.

Но это были мечты, в жизни попадались обычные девушки, и Панкратов просто играл с ними в погоню. Прогуливаясь, он выбирал себе объект преследования и минут двадцать крался за ним. Искусство заключалось в том, чтобы девушка поняла, что именно Панкратов идет по следу, но не до конца верила в это и не позвала раньше времени на помощь. Тут надо было не прогадать и найти девушку с долгим пешим маршрутом, ведь если бы она, до того как испуг вызреет в полной мере, добралась бы до своей цели и, предположим, нырнула в родной подъезд, то игра бы окончилась на половине.

Панкратов отыскал идеальное место. Между заборами, спинами железнодорожных ангаров и гаражами вымощенный бетонными плитами открывался получасовой тракт — им Панкратов ходил на фабрику. Панкратов ждал, притаившись в засаде на шифере какого-нибудь гаража или сарая, а когда внизу проходила девушка, он соскальзывал и начинал охоту. Девушка шла впереди, а позади в десяти шагах Панкратов. Девушка через какое-то время оглядывалась, ускоряла шаг, и вместе с ней набирал обороты Панкратов. Иногда он прятался, вроде как исчезал, девушка, заметив, что преследователя нет, успокаивалась, но Панкратов снова позволял ей обнаружить себя прячущегося, и погоня возобновлялась. К концу пути девушку сотрясала истерика, она летела, сломя голову, в надежде обрести защиту в прохожих. Панкратов тоже размашисто и страшно бежал за ней. Заборы заканчивались, начиналась промзона, там уже водились люди, и затравленная девушка кидалась к первому встречному, умоляла о защите, показывала на Панкратова, а тот, уже сменивший бег на ходьбу, смело направлялся к людям. Когда Панкратова резко спрашивали, зачем он преследует, Панкратов невозмутимо говорил, что просто идет на работу, вот его удостоверение разнорабочего на картонажной фабрике — и этим конфликт исчерпывался. Панкратов, пожимая плечами, с обиженным лицом и смехом в груди шел на фабрику — только для виду, а потом, отдышавшись от погони и удовольствия, возвращался домой. Больше ни для чего девушки не были нужны Панкратову. То есть если он вдруг по недоразумению настиг бы какую-нибудь, то, по большому счету, не знал, что ему с ней делать. Во всяком случае, экзаменовать по русскому языку не стал бы. И пальцы бы в нее не засовывал — ему было бы противно целовать после этого Сильного и Злого. Панкратову был нужен только бег и страх. Или иногда туфли. Когда девушки убегали от Панкратова, они скидывали обувь — это если она была на неудобных каблуках. Панкратов подбирал трофеи и уносил домой — туфли на каблуке его волновали. А в половом отношении Панкратов был в целом недоразвит, у него даже щетина не росла, только несколько длинных волосков на щеках и подбородке.

Надо сказать, что не всякие девушки устраивали Панкратова. К примеру, за рыжей он бы никогда не увязался — Панкратов недолюбливал рыжих. На брюнеток Панкратов охотился только в крайнем случае, предпочитая светленьких, белокурых...

Покормив уток, Панкратов возвращался из парка домой. Во дворах Панкратова подстерегали недруги и мстители. Мимо них следовало проскочить. В первом дворе за деревянным столиком сидели Горяев и Ковальчук — недруги. Панкратов спасся ничтожеством. Он крикнул издали Горяеву:

— Как жизнь молодая?

Вообще Панкратов на улице был молчалив. Подолгу он разговаривал только с теткой Агатой, псом Сереженькой и экзаменуемыми школьниками. В остальном на все обращения он отделывался стандартной фразой: «Это философия». Но взаимоотношение с недругами требовало речи. Поэтому Панкратов и спросил про жизнь. Он заранее знал реакцию Горяева.

— Пошел на хуй! — крикнул недруг.

— Своим помахуй! — откликнулся на бегу Панкратов. Но в его кажущейся дерзости заранее была заложена мина проигрыша.

Горяев нехотя включился в перепалку:

— Махал бы я, да очередь твоя! — он тоже рассчитал ответы и знал, что последнее слово будет за ним.

— Хуй не веревка, мотать не ловко! — Панкратов уже миновал больше половины опасного участка, когда враг мог пуститься в погоню.

— А я махал-махал, тебе в рот попал! — крикнул Горяев.

Панкратов замычал, словно и впрямь ему в рот попали, и побежал дальше. Он догадывался, что теперь погони не будет.

Следующий двор был опасен мстителями. Там проживали родственники экзаменуемых детей. Панкратов подхватил с земли палку, в кармане куртки заблаговременно спрятал пустую бутылку. Мстители сидели на ящиках и пили пиво. Их было, может, пятеро, трое сидели спиной к Панкратову, но двое заметили его.

— Стоять! — крикнул ближний мститель и сорвался с ящика. Панкратов плаксиво искривил лицо, заверещал, как обезумевшая старуха, вытащил из кармана бутылку и швырнул в стену — бутылка вспыхнула звонкими осколками. Панкратов, издавая визгливые бабьи трели, принялся лупить палкой по стене. Заприметил кучу собачьих нечистот, захватил всей ладонью дряни и показал мстителям. Потом, не замолкая, помчался дальше. Один камень пролетел мимо его головы, второй пришелся в спину — не особенно сильно, но Панкратов взбрыкнул всем телом, словно его вздернули на веревках, нарочно завопил, вроде как от нестерпимой боли, и благополучно скрылся. Еще на бегу он провел ладонью по стене подворотни, чтобы очистить грязные пальцы. Потом Панкратов засмеялся — день складывался хорошо.

Третий двор был уже не страшен. Друзей у Панкратова не имелось нигде, даже приятелей не было, но в его родном дворе жил один, по крайней мере, доброжелатель — сорокалетний дурак Женя. Он одевался в военную форму и говорил всем, что закончил двадцать классов. Женя обычно носил с собой альбом для рисования, в котором малевал танки и самолеты. Техника рисования у него была детская, плоская. Обычно жильцы двора дарили Жене погоны или пуговицы, которыми он украшался. За это Женя делал вид, будто играет на скрипке. Еще он боялся собак, живых или игрушечных — без разницы, даже Сереженьки боялся, стоило просто рядом с ним гавкнуть, и Женя бросался наутек. В остальное время от рисования дурак считал пальцы.

— Давай танк тебе нарисую, — ласково предложил Жене Панкратов. Женя широко раскрыл рот и захлопал в ладоши. Панкратов Женю по-своему любил, он был единственным, кроме тетки, кто не сторонился и не презирал Панкратова. Женя доверчиво протянул свой альбом и горсть карандашей. Панкратов начал рисовать танк, но у него получалось еще хуже, чем у Жени. В обычной жизни, если Панкратов отпускал ум на волю, рука его рисовала всяких зверушек: зайцев или белок. Панкратов разозлился, бросил рисовать танк и коварно сказал: — Я лучше тебе вот что нарисую, — он перевернул лист, быстро изобразил какой-то четвероногий объем.