Читаем без скачивания Григорий Сковорода - Юрий Лощиц

Так в комичной форме вдруг высказалось все, что было для него предметом долгих невеселых раздумий. Видимо, правда, пора и самому себе признаться в неудаче собственных педагогических вожделений, и окружающим дать понять, что он думает о своем классе. Да и в одном ли его классе такое? Не общая ли это беда всего училища? Присмотришься скольким школярам науки оскомину набили, как кислые яблоки-дички? Вот каков плод от древа познания, но каждому он в сладость! Тому бы, глядишь, хворостину в руки и овец пасти — самое милое дело! — а его в пастыри человеков готовят. Другой, право, и видом, и ухватками превосходный мясник, а его ораторскому искусству обучают. То, что Сковорода до сих пор обдумывал про себя, стал он теперь вслух высказывать. Случилось, приехал из Белгорода в Харьков преосвященный, побывал на уроках в коллегиуме. Григория Саввича епископ приветствовал попросту, как доброго знакомого.

Тут-то Сковорода и показал Иоасафу свою педагогическую басню. Она понравилась преосвященному. И не просто понравилась как басня. Он нашел, что здесь заключено вполне здравое практическое предложение. Зачем зря мучить молодых людей чуждыми им науками?

Многими годами позднее, вспоминая о курьезном училищном эпизоде, Сковорода написал: «Сия о музыканте Волке казка успела до того, что пастырь добрый Иоасаф Миткевич больше 40 отроков и юнош свободил от училищного ига во путь природы их…»

Видимо, среди осчастливленных находились не только неудачливые пииты, но и ученики других классов. Как бы то ни было в деталях, событие явилось весьма необычным, громким. Немало, должно быть, вызвало оно разговоров да пересудов, главными героями которых сделались Миткевич и его литературный советник.

Год пролетел быстро, начались очередные вакации. С теми, кто не был отчислен из училища, Сковорода прощался ненадолго, до осени. Не знал, что и ему самому недавней басней напророчена крутая перемена в судьбе.

К лету из Белгорода пришло дружеское приглашение от любезного отца Гервасия: и он, Гервасий, и преосвященный рады будут, если Сковорода захочет отдохнуть летом при консистории, на монашеском довольствии.

Григорий долго не раздумывал, благо до Белгорода рукой подать. Через два дня он был уже в прохладной келье архимандрита.

Наш друг выглядит молодцом, им здесь весьма довольны, у всех на устах его «Басня Есопова», имевшая столь решительные последствия. От него ждут еще больших успехов на училищном поприще…

А отец Гервасий? Он тоже нисколько не изменился. Может, чуть-чуть лишь сделался более осанист, более сановит, что ли. Впрочем, перемена эта едва заметна, стоит ли на нее обращать внимание, свое и собеседника?

Разговор, который произошел в тот час между двумя приятелями, суть возникшего в его ходе несогласия, — все это изложено биографом без обиняков. Нам остается лишь последовательный пересказ события да несколько уточнений.

Если Григорий ничего не ожидал от встречи, кроме радости общения, то у Гервасия был заранее обдуманный сюжет: он подготавливал друга к… подарку. Накануне у архимандрита состоялся разговор с Миткевичем. «Таких людей, как Сковорода, нужно беречь, — сказал епископ. — Беречь, как многоценный бисер. Если Григорий примет монашеский постриг, он тем самым еще более привяжется к заботам училища. Да и не будет белой вороной среди учителей-иноков. Главное же — перед ним распахнется лестница к высшим духовным званиям. Подобный иерарх, блистающий ученостью и бескорыстием, украсил бы любую епархию».

Видимо, Гервасий пересказал Сковороде это пожелание епископа в несколько измененной редакции: больший упор был сделан на чисто человеческих преимуществах предстоящего поприща. Впереди честь, слава, изоболие всего — словом жизнь, счастливая. Это и покоробило строптивого учителя пиитики. Какникак у него есть и свое собственное мнение о счастливой жизни, об истинно духовном призвании: «Разве вы хотите, чтоб и я умножил число фарисеев? Ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте! А Сковорода полагает монашество в жизни нестяжательной, малодовольстве, воздержанности, в лишении всего ненужного, дабы приобресть всенужнейшее, в отвержении всех прихотей, дабы сохранить себя самого в целости, во обуздании самолюбия, дабы удобнее выполнить заповедь любви к ближнему, в искании славы божией, а не славы человеческой».

Неожиданная резкость ответа смутила Гервасия. Он, похоже, понял, что не следовало столь решительно выставлять перед принципиальным бессребреником Сковородой житейские приманки. Дело ведь, право, вовсе не во внешних преимуществах, а в том, что здесь у него будут искренние друзья, здесь он принесет большую пользу церкви.

Но обида оказалась слишком глубокой. Сковорода уже ничего не слышал, ничему не внимал: «Благодарствую за милость, за дружбу, за похвалу; я не заслуживаю ничего сего за непослушание мое к вам…»

Вышла, как тогда говаривали, остуда.

Во весь следующий день Гервасий ни разу не вспомнил о своем госте, как будто тот и не приходил в монастырь. У Сковороды в целом свете никого нет, гол как сокол, — куда он денется! Обиделся? А сам сколько наговорил обидных слов! Да и за что, собственно, ему обижаться? Ему желают одного лишь добра, его тянут за ворот из нищеты, из этой пресловутой диогеновой бочки, которая, право же, скорее годится быть конурою для базарного пса, нежели обиталищем ученого мужа… Ничего, погорячился, повитийствовал и остынет. Не мальчик уже!

Но Сковорода и не думал остывать. Приятель его, видать, не только внешним образом весьма переменился с переяславских времен. Вчера заманивал сладким куском, сегодня всячески показывает, что тебе, бездомному, без этого куска не прожить. Что он, уж но раскаяния ли ждет?..

Ходил гость среди немилых стен, ходил и головой сокрушенно покачивал. А на следующий день решился. Выждав, когда отец Гервасий покажется из помещения своего по монастырским делам, нагнал его — было в голосе искреннее сожаление о случившемся, но была и твердость: «Ваше высокопреподобие, благословите в путь-дорогу».

Гервасий в досаде отвел глаза, но все-таки благословил.

Уходил Сковорода, дышал привычным воздухом свободы. Если и была у него личная обида, вся теперь выветрилась. Он ведь и сам чувствует, что желали ему лучшего — так, как они это лучшее понимают. Но разве не он в конце концов выбирает, что для него лучше?

Тут как раз можно было ему припомнить и пресловутую свою басню о волке-музыканте Вот посмеялись бы его бывшие школяры пииты, узнав, что и учитель их тоже вдруг оказался не у дел!

УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК