Читаем без скачивания Москва. Лица. Факты. Свидетели эпохи - Леонид Николаевич Лазарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На вертикальной стене артистка цирка Н. Лазарева. 1953
Он уже не был юношей с поэтическими строками на губах, как в 1963 г. Что-то опытное и уверенное исходило от него. Мне нужно было сбросить с него все внешнее, наносное. Такие минуты бывают у каждого человека, но мое присутствие мешало ему.
Я знал о его любви к Наташе Андросовой и решил воздействовать на него другим способом. Сказал, что знаю о его знакомстве с ней. Его лицо изменилось. Я продолжил:
– Моя мама и Наталья Андросова были партнершами в цирковой программе 1944 г.
Он менялся на глазах. Будто какой-то эликсир жизни впрыснули в его жилы. Видимо, он представил образ красавицы, которой он посвятил стихи «Мотогонки по вертикальной стене», полные восторга и восхищения «блудницей» на мотоцикле. Я попросил прочитать кусочек стихотворения, адресованного этой необычной женщине, его музе. Он прочел и утих.
– Великая княгиня Наталья Андросова оставила след и в моей жизни – тихо произнес я, доказывая, что я свой, что не надо надевать маску, не надо закрываться от меня. Мы замолчали… Я понял – настало время съемки. Поднимаю камеру, делаю несколько кадров.
При расставании мы легонько обняли друг друга.
Когда я проявил материал и стал его обрабатывать, увидел, что нельзя поднимать контрастность, нельзя делать изображение с повышенным цветовым контрастом. Пастельная тональность, на темном фоне человек с открытой душой, поэт, художник. Эта работа неоднократно экспонировалась и у нас, и за рубежом.
Авария
Мой новый герой 15 лет провел в лагере. Живым вернулся в родной город. Теперь выдвигается на получение Государственной премии как поэт.
Я у него дома. Двухкомнатная квартира. Обои в мелкий цветочек.
Почти нет мебели. Канцелярский стол.
Знакомимся:
– Борис Александрович! – он протягивает мне руку.
– Хотите, поедем на наш садовый участок? Там яблони цветут!
– Конечно, едем! – отвечаю я.
Цветущий сад почти всегда вызывает во мне чувство надежды, надежды на будущее. Как думает мой герой? Поэт, видимо, ассоциирует свой путь с цветением и желанием творить и дальше.
Снимаю его в разных ракурсах. Нет, что-то не так. Он смотрит на меня и улавливает мои сомнения:
– Хотите на комбинат, к мартену? Там сталевары!
Последнее слово он как-то протянул и жестом подтвердил наличие его любимцев.
Огромный металлургический комбинат встречает нас дымкой, похожей на смог. Мой герой сразу приободрился. Движения его стали размашистыми. Шаги – масштабнее. Чувствовалось, что это – его родная стихия:
– Знакомьтесь… Знакомьтесь…
Сталевары. 1972
Я жму руки множеству людей, вглядываясь в новые лица. Мне нравится рассматривать и снимать их, работающих около мартена, в них есть что-то особенное. Как будто только что женился на любимой. Улыбка с привкусом счастья.
Вдруг, как по мановению волшебной палочки, идиллия разрушается. Сполохи света меркнут, все становится тревожным и опасным. Люди засуетились, забегали. Мы тоже стали двигаться по мартену назад, вбок, опять назад…
– Что? Что случилось?
– АВА… РИЯ!!!
– Вода перестала поступать в заслонку, нет охлаждения. Сталь не готова. Выпускать нельзя. Может, сама…
В руках у меня камера, снимаю чрезвычайное событие. Рядом десятки тонн взрывчатки, это – расплавленная сталь, готовая обрушиться на людей.
Мой герой – поэт, на пике интереса движется по мартену, я – за ним… Вижу, как начинает дымиться его пальто. Снимаю. Еще… Поднимается перегретая заслонка. Свет кипящей стали озаряет все вокруг, осветляя и окрашивая мечущихся людей в красные тона. Я смотрю на поэта в визир камеры, пытаясь навести резкость.
Неожиданно в камере все темнеет. Ничего не видно. Поворачиваю объектив аппарата на себя. Вижу в центре передней линзы моего TAKUMAR, величиной с пулю, дымящийся кусок расплавленной стали в стекле. Не сразу понял, что произошло. В эти мгновения решалась моя судьба. А может, эта пуля догоняла бывшего заключенного?
Фотография заслонила меня. Судьба спасла за мою любовь к фотоискусству.
Через два часа пили прощальный чай. На подоконнике я собирал аппаратуру, укладывая кофр. Пленки, снятые в цехе, я почему-то отложил к окну, отодвинув от кофра.
Только в Москве, уже после проявки, выяснилось, что там, кроме кадров с цветущими яблонями, ничего нет. И опять судьба распорядилась моим объективом, не оставив следов случившегося.
Вира и майна
Поездки по командировкам становятся привычным делом, будничным. Вагоны, пересадки, ночлег. В трясущемся вагоне чай с дребезжащей ложечкой. Жизнь эта ничем не выбивала меня из колеи.
Очередная командировка в город на юге. Моя задача – сделать репортаж о городе…
Снимаю намеченный материал и вижу, что на окраине города строится телевизионная мачта, громадно-высокая. Ну что ж, обратил внимание – значит, интересно. Хорошая погода, облачка на небе, между облаками – синее красивое небо. Смотрится великолепно. Оптимистическое настроение. Кураж. Вот и башня:
– Кто главный инженер? Кто начальник?
– Да вот, в этом здании, в шляпе.
Представляюсь и говорю, что красивое сооружение.
– Да! Больше двухсот метров!
– Я делаю материал о вашем городе, моя командировка будет неполноценной, если я не сниму город с вашей мачты. Мне нужно подняться наверх.
– Нужно так нужно. Пожалуйста! Меня подводят к основанию мачты:
– Тут более тысячи ступенек, и вам будет тяжеловато подниматься, да и много мусора внутри. Мы поднимаемся другим способом. Можете на меня рассчитывать. С этими словами инженер взял меня под руку.
Диспут. 1959
Сказано – сделано. Меня подводят к небольшой насыпной кучке. Раздаются какие-то команды, и на это местечко с неба опускается ведро. Большое ведро.
– Пожалуйста! Лифт подан. Грузитесь.
Я перемахиваю через край бадьи и оказываюсь напротив человека. Он весь окутан цепями, как матрос пулеметными лентами. Мы прекрасно расположились друг против друга.
– Готовы?
– Всегда готов!
Я шутливо отдаю честь по-пионерски.
Звучит команда: «Вира!» – и бадья, качнувшись, медленно, беззвучно поползла вверх.
Оглядываю поверхность земли. Вот и главный инженер, вот и люди, сооружения. Ловлю на себе внимательный взгляд. Передо мной –
