Читаем без скачивания Журнал «Вокруг Света» №03 за 1975 год - Вокруг Света

Может ли незатейливость быть замысловатой? Или замысловатость — незатейливой? Этот вопрос я задавал себе, когда разглядывал в мастерской Ушпелисов готовые, недавно обожженные изделия. Здесь были кувшины для пива и для сметаны, горшки, миски, кружки, тарелки, переливающиеся несколькими цветами, и тарелки монохромные, с белым, просвечивающим под глазурью рисунком (такой рисунок носит название «ангоб»); подсвечники «елочкой» на три, пять и семь свечей, все украшенные неизменным витым орнаментом, далее какие-то сосуды уже вовсе непонятного для меня назначения — без ручек и двуручные, и такие, что на два слепленных вместе сосудика приходится всего одна ручка — как я выяснил, они называются «близнецы». Даже если находились два одинаковых по форме кувшина, я моментально обнаруживал различия — в. краске, рисунке, но ответ на мой вопрос дали подсвечники. Покрытые темно-коричневой глазурью, они были похожи друг на друга и непохожи одновременно, а простота орнамента была кажущейся. Хотелось назвать их ветвистыми, а почему хотелось — не разберешь, на ветви даже отдаленно ничего не намекало. Это и был ответ — утвердительный...

В разнокрасочности кувшинов поражало обилие глубокого зеленого цвета. Я расспрашивал об этом Ушпелисов, но те пожимали плечами и отвечали, что в народе просто любят этот цвет. Лишь позднее, в Риге, от искусствоведа из этнографического музея Мары Таурите удалось узнать истинную причину этой любви.

Есть такая старинная латышская песня: девушка с зеленым кувшином шла к источнику за водой. Повстречались ей веселые молодые парни и шутки ради кувшин разбили. Горько плачет девушка, ничего не хочет взамен любимого кувшина — ни нового дома, ни денег, и лишь когда ей предложили красавца жениха, слезы высохли, горе само собой забылось. Эту песню часто поют на народных гуляньях, на праздниках, вроде праздника «лиго» — дня Яниса. К сожалению, эту песню я не слышал, узнал о ней только в пересказе...

Глину Ушпелисы берут не всякую. Для керамики нужна особая — за ней приходится ездить в карьер километров за пять от дома. Мельчайший белый песок и того реже попадается — до него на десять километров дальше. Когда материала в мастерской набирается достаточно, начинается замес глины. Месят ее вручную, на особом станке. «Похоже на мясорубку, — улыбается Антон. — Крутишь себе, а лопаточки глину перемешивают, пока она совсем мягкой не станет. Как масло».

С первых же минут знакомства с Ушпелисами мне понравились меткие и очень теплые, домашние сравнения. Если обычная глина, то обязательно «как масло», если белая глина для «ангоба», то «вроде сметаны», а белый кварцевый песок никто из них не назовет просто песком, это «земля».

«Земля» идет для изготовления глазури, техника которой на вид донельзя проста. (В Латгалии применяется сухая глазурь в отличие от рижской — обливной.) Берут тот самый песок, смешивают его со свинцовым порошком и красителями, а затем через сеточку обсыпают выделанное на круге изделие с уже нанесенным «ангобом». Красители тоже нехитрые, но зато стойкие: для желтого и светло-коричневого цвета — окись железа, для излюбленного зеленого — медь, синего — окись кобальта.

— Иной раз, — говорит Антон, — соскребешь ржавчину с железяки — вот тебе и окись железа. Или, скажем, подсвечники покрываем темно-коричневой глазурью — это вообще проще простого: перекаливаем в печи консервные банки, — и он высыпает в ладонь из коробки черноватые изогнутые пластинки металла. Действительно, перекаленная жесть. — Теперь только истолочь помельче, тогда можно глазурь делать.

Печь для обжига стоит в особом помещении, подальше от жилого дома и мастерской. Печью, правда, ее назвать трудно. Это огромный кирпичный короб, вкопанный в землю и открытый сверху. Под ним располагается очаг. «Официальное» название сооружения — «открытая (так называемая двухэтажная) печь для обжига с тягой вертикального направления».

— Вот сюда мы и загружаем нашу керамику. Внизу — сосуды покрупнее, которые не будут деформироваться, сверху — мелкие, и все закрываем просто черепками. Да, еще каждое изделие накрывается специальным горшком с отверстиями, чтобы тяга глазурь вверх не уносила... А потом разжигаем очаг. Видишь, какое пространство большое, сюда много вмещается, поэтому «печка» бывает раза три-четыре в год. Последнюю мы недели за три до твоего приезда сделали.

— А жар сильный бывает? — я не могу утерпеть и перебиваю Антона, плохо представляя себе, как обычные древесные чурки могут «растопить» кварцевый песок.

— Ого! Еще какой! Тысяча двести. Обжиг-то продолжается сутки. Рядом с печкой стоять невозможно. Спрыгнешь вниз к очагу, подбросишь дров — и тут же назад. Здорово опаляет. А когда тушим огонь, то отверстие топки сразу же кирпичами закладываем, чтобы медленнее остывало. Тогда керамика трескаться не будет. А знаешь, еще отчего кувшины трескаются? Если свистеть будешь в мастерской. Так что смотри мне. — Он шутливо грозит, а я лишний раз ощущаю весомость семейных традиций.

Мы возвращаемся в мастерскую, и только теперь я замечаю, насколько стара эта постройка. Торцы бревен, вылезающие из стены, просто изъедены временем, да и цвет у них какой-то седой. Хотя я знаю, что Ушпелисы переехали сюда не так давно — вскоре после войны, — мне все-таки хочется верить, что мастерская в этом домике была испокон веков и какой-то гончар еще сто лет назад сидел здесь за кругом так же, как сегодня сидят Антон и Петерис.

— Может, сто лет, а может, и больше. Даже наверное больше, — задумчиво говорит Антон, когда я делюсь с ним своими соображениями.

Ушпелис приглашает меня внутрь, чтобы показать инструменты, с помощью которых он делает узоры на посуде. И опять мне бросается в глаза, даже смущает, простота орудий. Это всевозможные палочки, иглы для процарапывания по белой глине, даже... шестеренки от старых часов, укрепленные на коротеньких ручках. Проведет мастер подобным колесиком по новенькой тарелке — готов пунктирный узор. И я снова думаю о связи простоты и искусства.

— Видишь, сын, сколько здесь всего, — перебивает мои размышления незаметно появившийся Антон Антонович, кивая головой на россыпи керамики, готовой к отправке в Ригу. — Ты ведь, когда ехал к нам, небось думал, мы в форме керамику делаем?

— Ну уж нет, — слабо оправдываюсь я, хотя, конечно, заранее не знал, что увижу у гончаров. — Я ведь все-таки понимал, что еду к мастерам.

— А форма-то — вот она! — Старший Ушпелис не слушает меня и протягивает вперед крепкие жилистые руки. — Десять пальцев — и вся форма.

Старый мастер выходит во двор, подходит к коляске самого маленького Ушпелиса — Айварса, сына Антона, и голосом, полным затаенного ожидания, спрашивает:

— Ну что, внук, будешь керамиком?

Двухмесячный Айварс таращит глазенки, хлопает ресничками, и тогда Антон Антонович отвечает за него сам:

— Будешь. Конечно, будешь... Как же иначе-то?

На «Яниса» я опоздал. Попади я в Латвию днем раньше, и мне не пришлось бы сокрушаться над собственной нерасторопностью: на берегах рек и озер, по всему побережью на пляжах горели костры, возле них пели, танцевали, радовались люди, и не было, наверное, в республике ни одного Яниса, которому девушки не надели бы на голову венок из дубовых листьев.

После праздника эти венки прикрепляют к стенам домов, украшают ими комнаты. Отдавая едва уловимый аромат увядающей свежести, висели они и в горнице Ушпелисов. Их неслышное благоухание перемешивалось с запахом больших, похожих на пальмы экзотических растений, стоявших в углу в кадках, — я увлекся столь странным сочетанием и не сразу заметил, как притихший дом внезапно заполнился веселой суетой. Дверь распахнулась, в комнату влетел возбужденный Петерис и, широко улыбаясь, нахлобучил мне на голову... свежесплетенный венок.

— Петерис! Петерис! Сегодня день Петериса! — торжественно провозгласил вошедший следом Антон Антонович. — Ты ведь не знаешь, сын, у нас вроде как второй «лиго» есть — через неделю после того, настоящего. «День Петериса» называется. Садись за стол, именинничать будем...

Я не успел оглянуться, не успел прийти в себя от неожиданности, как стол уже всплеснулся яствами. Разноцветные узорчатые тарелки, миски, кувшины и кувшинчики, кружки, вазочки... Кажется, если бы мне подали глиняные вилку и нож, я бы не удивился.

— Ты не думай, мы не только керамику сами делаем, — хозяин дома, опираясь на суковатую палку, устраивается в кресле во главе стола. — Сыр вот овечий с тмином попробуй — понравится, мясо не простое — копченое, а хлеба домашнего небось ни разу не едал?

— Хлеб, может, и едал, а вот пива домашнего точно не пил, — это уже Антон-младший. Он бережно вносит два огромных запотевших кувшина с шапками чуть сероватой пены. — Наше, солодовое, — подмигивает он мне. — В одной печке-то все: и горшки обжигаем, и солод сушим, и мясо коптим. Долго ли?