Читаем без скачивания Журнал «Вокруг Света» №03 за 1975 год - Вокруг Света

— Хлеб, может, и едал, а вот пива домашнего точно не пил, — это уже Антон-младший. Он бережно вносит два огромных запотевших кувшина с шапками чуть сероватой пены. — Наше, солодовое, — подмигивает он мне. — В одной печке-то все: и горшки обжигаем, и солод сушим, и мясо коптим. Долго ли?

...Ночью на пригорке за усадьбой Ушпелисов ветрено. Впрочем, холода не чувствуется: традиционный Петерисов костер трещит, и плюется искрами, и вздымает к кронам сосен золотые с синевой языки пламени; из-за контраста света и тьмы пока незаметно, что небо уже голубеет — близится рассвет.

Я потягиваю густое, коричневое пиво, рядом расположились молодые Ушпелисы, а сам «виновник торжества» — Петерис — лежит на спине, подложив под голову огромный дубовый венок. Костер в ночи располагает к задумчивости. Разговор — неторопливый, медлительный — крутится вокруг дня прошедшего и дня завтрашнего, но мне кажется, он вот-вот должен коснуться чего-то важного.

— Поверишь ли, до пятнадцати лет за круг не брался, — угадывает Петерис мои мысли. — Не то, чтобы не нравилось, так... равнодушен был. А ведь у нас в семье закон: пока сам за круг не сядешь, никто принуждать не будет. В деле любовь должна быть, влечение... Отец только посматривал, слова не говорил. Ну а потом я раз задержался в мастерской, второй — присматриваться начал. И пошло... Затем — армия. Вот там я много думал о керамике. Часто спрашивал себя: может, техникой заняться? Инженером стать или там механизатором? Думал так, ломал голову, а потом... ведь все равно без круга не смогу. Да и пойду я, скажем, по другой профессии — кто тогда в семейном деле останется? Отец, Антон и... Так не годится, надо, чтобы больше керамиков было. Работа-то... как тебе сказать... вроде бы светлая она... Делаешь кувшин, и кажется, будто вокруг — вот как сейчас.

Я поднял голову. Костер поблек, растеряв за ночь всю свою праздничность. Да он и не нужен был уже: над далеким лесом, рассыпая по зелени лугов охру и янтарь и щедро пятная широкими розовыми мазками облака, напоминающие легкий рисунок ангобом по кобальту, вставало солнце...

Виталий Бабенко, наш спец. корр.

Лесные страхи

Ясным июльским утром только, бывает, углубишься в лес, только, думаешь, что ты один и можешь беспрепятственно погрузиться в эту тишину птичью (железная дорога от нас — за пятнадцать километров), — как на тебе!

— Ау-у, — донеслось из-за ближних деревьев.

И сбоку в ответ, тоже женское:

— Ау-у-у! Тут я.

Это мне понятно. Услышала сборщица ягод, как трещат сучья под чужою ногой, и подала голос: знай, мол, кто ты там ни есть, не одна я, нас много, не вздумай нас напугать.

Древняя лесная окличка, девичьи да бабьи позывные, в них сразу — и тревога, и веселье. А то еще и песню запоют сборщицы, совсем почти как те, пушкинские, ларинские «девицы-красавицы».

Правда, как знает всякий школьник, они-то, ларинские, пели не по своей воле, а по хитрому помещичьему расчету: чтобы барской ягоды не успели пригубить. Но, впрочем, вполне возможно, что эту затею не Ларины придумали, а хитроумный поэт за них изобрел. Ведь на самом деле могло быть и «проще: страшно девкам в лесу, вот и заливаются на все голоса.

Но сегодня-то какой, казалось бы, страх? Заблудиться в наших принерльеких лесах трудно. Волчья пара, запущенная пару лет назад в соседний лесхоз с санитарными целями, на людей еще вроде бы не нападала. Про лесных разбойников тоже не слыхать. Ведь не лешего же им в конце концов бояться, нашим женщинам, в избе у каждой из которых стоит телевизор?

Но, впрочем, отчего бы и не лешего? Вон ведь, прекрасно я помню, как несколько лет назад, когда еще бабушка Ксенья в лес выходила, повела она нас впервые на Шипихино болото. И по дороге рассказывает:

— Приковыляла я это на край болотины, слышу, а он с другой стороны посвистывает. Я стою, а он все бродит, посвистывает. Ну, думаю, ладно, я к тебе туда не пойду, хоть ты несвистись, окаянной. Я себе и тут, с краешку, ягоду наберу.

— А кто же это был, бабушка?

— Как кто, он сам и был — леший...

И бабушка Ксенья поглядела на нас с улыбкой. И радость превосходства была в ее улыбке: хоть и ветхая она старуха, но оказалась мудрей лесного свистуна.

Странная это, загадочная и неопределенная область — лесные страхи.

Мне не стыдно признаться, что сам я нередко испытываю в лесу страх, более или менее заметный, и не только ночью, но иногда и среди бела дня. И от многих своих знакомых знаю, что такое бывает чуть не с каждым из нас. Слегка подсмеиваясь над собой и недоуменно пожимая плечами, говорили мне об этом мужчины завидного физического здоровья, люди с крепкой нервной системой, умеющие проявить решительность и отвагу в делах, затрагивающих судьбы больших современных производств и коллективов.

Причину лесного страха чаще всего уловить невозможно. Иногда идешь по светящейся во тьме дороге, по которой ты уже шел как-то ночью и ничего нехорошего тогда не испытывал, а тут вдруг начинаешь ловить себя на том, что тебе хочется повернуть голову назад или остановиться и прислушаться: не спешит ли кто за тобой, не слышно ли треска в кустах? Какие-то невнятные звуки роятся над тобой, в полете светляков чудится что-то угрюмо-колдовское. При всем этом ты почти уверен, что сейчас в лесу нет другого человека, кроме тебя, что к тебе наверняка не выйдет никакой зверь, разве что малая птаха вдруг сорвется почти из-под ног, и ей-то не смешно испугаться, а тебе, такому большому, — вроде бы смешно.

Страх тем не менее все растет и растет в тебе, ты убыстряешь шаг, тщетно пытаешься петь что-нибудь бодрое про себя (ни-ни вслух!), спина и затылок в напряжении, сердце ходит в груди сдавленными, томительными толчками. И вдруг, когда тебе кажется, что ты сейчас не выдержишь и побежишь, страх неизвестно куда исчезает, и тебя постепенно заполняет такое восторженное, освобожденное, победительное чувство, такое полное доверие к этим смутным кустам, к этим темным кронам, к этому доброму бормотанию ночного жука, ко всему сладко спящему лесу, что ты готов и сам лечь здесь спать — под первым попавшимся лиственным навесом.

Отныне и навсегда я ничего не побоюсь в ночном лесу, думаешь ты. Отныне я окончательно победил это глупое, недостойное мужчины ощущение страха.

Но как-нибудь в другой раз окажется, что ты думал слишком самонадеянно. И даже не ночью придет он к тебе, а среди дня, когда над лесными верхами солнце палит. Правда, дневной страх — обычно мгновенный, да и причины его почти всегда просты и очевидны.

Помню, однажды я испугался, когда метрах в пятнадцати от меня, за густым ельником вдруг заскрипела на ржавых петлях дверь. Первое чувство было такое, что где-то тут приютилась самая настоящая ведьмина избенка, и вот патлатая хозяйка решила проведать, кто это запоролся в ее угодья. Подойдя ближе к месту, откуда раздался неприятный звук, я, конечно, сразу сообразил, что это при порыве верхового ветра ерзает дерево о дерево: одно прямое, а второе когда-то собралось упасть, да первое его поддержало, и теперь они стоят в обнимку, а при ветре трутся стволом об ствол. Но хорошо, что я был тут днем, когда имелась возможность подойти и разглядеть. И улыбнуться тому, насколько живы еще во мне образы сказок.

Вообще, страх, как дневной, так и ночной, сильно замешен на сказке, на преданиях детства — твоего собственного и всеобщего, всечеловеческого. Кто, к примеру, не слышал о Пане — этом лешем греков и римлян — и о паническом страхе, который навещал языческих пастухов в самый полдень на овечьих тропах, у входа в заросшие хмелем пещеры?

Километрах в двух от нашей деревни, за веселым березовым перелеском, набрел я как-то июньским полднем на мрачный, клубящийся сизыми испарениями овраг. Был он совершенно неожиданных для наших окрестностей размеров, весь в завалах из громадных полусгнивших елей, в зарослях остро и раздражающе пахнущей крапивы, с почвой, уходящей из-под ног куда-то далеко вниз, в темень, к смрадному дну. Очарование какого-то мрачного, завораживающего волю волшебства все же заставило меня опуститься вниз и вскарабкаться по другому склону к залитой солнцем вырубке. Но пока я туда пробирался, ни на миг не оставляло меня какое-то брезгливое и смятенное чувство. В таком месте не человеку ходить. Тут бы отлеживаться какому-нибудь Змею Горынычу после разбойных полетов. Тут, наверное, волчьи стаи пировали или медведи приходили сюда умирать — до того недобрый дух стоит в сыром, оцепенело молчащем логове.

Иногда среди дня накатит что-то невнятно-тоскливое даже и не в таком диковинном месте. Просто вдруг обнаружишь, что птицы почему-то не поют в лесу, что бабочки не порхают, что не по-хорошему тихо стоят вокруг деревья. Вот это уж совсем непонятно! И сколько ни думал я, ничем таких состояний объяснить не могу. Одно только есть объяснение, которое, разумеется, ни для кого не обязательно. Видимо, думаю я, на этом вот месте когда-нибудь произошло что-то недоброе, зловещее: неравная ли схватка зверей, человеческое ли преступление, — и вот деревья оцепенели в ужасе и никак не придут в себя до сего дня, — так и стоят, кося сучьями, судорожно и выжидательно сжавшись.