Читаем без скачивания Прозрачная женщина (сборник) - Станислав Родионов

– Дохлую корову сбросили?

– Откуда в городе дохлая корова? Штангу.

– Какую штангу?

– Спортивный снаряд.

– По пьянке, что ли?

– Тут сложнее. У кладовщика числилась эта штанга. Только место занимала. Он ее списал. А списанное имущество положено уничтожать. Попробуй-ка эту стальную дуру уничтожь. Обернули мешковиной и в реку. Инструкцию соблюли.

– В металлолом бы сдали.

– Кто же примет хорошую неиспорченную вещь?

– Смешные у вас случаи.

– Я же говорил, что преступники разные бывают.

– К нам журналист приезжал насчет шефства над колонией...

– Какое шефство?

– Помочь перевоспитывать. Некоторые девчата переписку затеяли, посылки слали. У Нельки Дуплищевой любовь вроде телесериала. Переписывалась, ездила на свиданку, после освобождения он прибыл к ней, подали заявление в загс. И вдруг ему звоночек телефонный от девицы из бывшей компашки. Он Дуплищеву побоку и к той. Заодно магнитофончик прихватил. На память о благородном Нелькином поступке. «Я включу магнитофон; ты придешь, как дивный сон...»

– Непритязательная твоя Нелька.

– Непритязательная... Я же рассказывала вам про одиночество.

– Знаешь, не верю я в это одиночество.

– Как это не верите?

– За одиночество частенько выдают эгоизм.

– Одна посидишь, вот эгоисткой и заделаешься.

– Наоборот: не эгоизм от одиночества, а одиночество от эгоизма.

– Какая разница.

– Существенная. Истинно одинокий человек стремится к людям. А эгоист стремится только к самому себе.

– Есть у нас в госприемке Кира Водоевич. Мандаринчик! Кожа как у лепестка. Одевается под самый последний стиль. Джинсовых сапожек еще ни у кого нет, а у Кирки уже на ногах. Лосьоны из Парижа. И что она делает?

– А что она делает?

– Ждет.

– Ну, и дождалась?

– Фигушки.

– А чего ждет?

– Сама не знает.

– Поэтому и не дождется.

– Что ж ей прикажете: самой на шею вешаться?

– Личностью надо быть, Нина.

– Как это личностью?

– Есть такая заочная служба знакомств. Знаешь?

– Век не бывала.

– Приходит жаждущая познакомиться и связать с кем-нибудь свою судьбу. С ней беседуют, задают множество вопросов. Потом просят пересесть на диван в другом конце комнаты, чтобы была видна фигура и походка. Все это записывается на видеомагнитофон. То же самое проделывают и с мужчинами. Ну а потом по этим роликам выбираются кандидатуры, вступают друг с другом в переписку и уже знакомятся воочию.

– А если на видике нравился человек, а живьем не понравится?

– Возможны следующие попытки. Но дело не в этом. Мой знакомый психолог провел такой эксперимент: он обратился к двадцати пяти девушкам – инкогнито, разумеется, – с разными просьбами. Например, подошел к одной и сказал, что он приезжий, его обокрали, положение бедственное, и попросил денег. Вторую девушку попросил посидеть один день с его больной матерью. Третьей предложил поехать с отрядом в деревню и помочь старухам. Четвертую агитировал принять участие в ремонте храма. И так далее. Из двадцати пяти молодых женщин откликнулись только две. Вот и ответ на вопрос. Нет в них ни социальной активности, ни гражданственности, ни элементарной отзывчивости. Я на такую женщину век бы не глянул, будь она вся в парижских лосьонах.

– Они в этом не виноваты.

– А кто виноват?

– Не забывайте, что мы выросли в эпоху застоя.

– Хорошо устроились.

– Почему «хорошо устроились»? В застой-то?

– Я вот вырос во времена культа.

– Это, конечно, хуже...

– Теперь модно все валить на эпохи. Культа, волюнтаризма и застоя.

– Я, что ли, этот застой придумала? Газеты пишут.

– Ну а ты лично что думаешь?

– Конечно, и от самого человека зависит...

– Именно. А то говорим так, будто поколение семидесятых росло в самое тяжелое время... А кто рос до революции, время легче было? А время гражданской войны – легче? А время культа личности? А время войны? Да и шестидесятые годы не просты: и кукуруза была, и коров отбирали, и интеллигенции доставалось... Бывают в истории хорошие времена-то? У каждой эпохи свои заморочки.

– Сергей Георгиевич, а почему же тогда?..

– Нина, мы болтаем, а нам еще работать. Доедай.

– Нет-нет. Спасибо за чаек, очень вкусно.

– Итак, вы пошли смотреть пурпур Ольхина.

– Мы смотрели несколько раз. Про все рассказывать?

– А сколько?

– Раза три.

– Только эту картину?

– Только ее одну.

– Что, так хороша?

– Картина называется «Закат на море». Впереди несколько плоских камней, а за ними море, горизонт и солнце как бы сливаются в один красный цвет. И верно, пурпур. На мой-то взгляд, все это не ах. Валерию, правда, сказала наоборот. Мол, с ума сойти от этого пурпура. А Валерий смотрит и млеет на глазах. У него даже шея дрожит, как у голодного.

– Но почему только к этой картине? В музее же их тысячи...

– Я и сама удивляюсь. Картина же небольшая. Да я ведь разбираюсь в живописи, что тетя Маша в компьютере.

– Валерий свое пристрастие к этой картине как-то объяснял?

– Однажды он бросил, что на Западе за нее дадут миллион.

– Ах, вот что. И к чему сказал?

– К тому, что в музее народ у нее не толпился.

– Теперь расскажи про последнее посещение...

– Я собиралась на работу. Вдруг телефонный звонок. Восьми еще нет. Думаю, кто в такую рань. Валерка. Голос хриплый, усталый. Спрашивает, могу ли я не пойти на работу. Если предупредить, то могу, а что, спрашиваю, случилось. Оказывается, кончил свой пурпур.

– Почему пурпур?

– Я же говорила, что у него дома стоял прикрытый мольберт.

– Ага, вы пурпуром теперь зовете любую картину.

– Да нет, он делал копию с картины Ольхина «Закат на море».

– Где, в музее?

– Да, работал по утрам. Ему разрешили, как студенту Академии художеств.

– Вам показывал?

– Кто же показывает неоконченное? Ночью кончил и сразу позвонил.

– Нина, какой смысл тебе показывать, если ты не разбираешься?

– Странный вы человек... Я ж ему не чужая.

– Так. Посмотрела?

– Сразу же звякнула на работу, отпросилась и поехала. Валерий как не в себе. Бледный, кофе чашками глушит, молчит...

– Почему?

– Шесть месяцев работал. Любимый художник. Потом, от этой копии что-то там в Академии зависело. Повернул картину к свету и на меня смотрит. А я, честное слово, от души брякнула: «Валерий, да это еще лучше, чем у Ольхина!»

– Так понравилось?

– У Ольхина-то пурпур, но как бы прикрыт дымкой. А тут краски свеженькие, блестят, яркость, точно из арбуза мякость вынули. А он как услыхал, что лучше, чем у Ольхина, помертвел весь да как шарахнет чашку с кофе об пол. Я обомлела, первый раз его таким вижу. Кричит: «Тебе на мясокомбинате студень варить, а не с художниками общаться. Не может быть лучше, чем у Ольхина, – может быть или как у него, или хуже».

Впервые мы поссорились. Как поссорились... Я же понимаю его состояние. Творческая работа.

– Чем все кончилось?

– Валерий говорит, что мы сейчас поедем и сравним. Стал собираться. Но нервничает, какой-то порывистый. Начал бриться. То ли бритва худая, то ли нервничал, но щеку в кустиках оставил. Попросил меня помочь. А я-то откуда умею. Стал показывать. И как-то неудачно взмахнул рукой – бритва задела мою верхнюю губу. Пустяк, вроде укола. Валерий говорит, кровь идет. Даже испугался. Вот видите, еще не зажило. Но шрама не будет.

– А что сделал Валерий?

– Он достал пузырек с какой-то жидкостью. Говорит, примочим, и все пройдет. И еще...

– Ну-ну?

– Валерий опустился на колени и...

– Поцеловал край твоего платья.

– Нет, я была в брюках. Опустился на колени и сказал, что эта моя капля крови соединит нас до гроба.

– Скажи, он всегда брился безопасной бритвой?

– Обычно электрической. У него их две.

– Почему же в этот день взял безопасную?

– Чтобы чище. Электрические бреют грязновато.

– Не понимаю, как безопасной бритвой можно порезать другого человека? Лезвие-то в станке.

– Господи, да всякое бывает. А может и не лезвием, а краем станка; он металлический, из нержавейки.

– Кровь-то перестала идти?

– Чепуха же, царапина. Пузырек на всякий случай Валерий взял. Все-таки кровь сочилась.

– Пользовался примочкой?

– Да, в такси и в музее.

– На такси ехали?

– Как же. Холстик вез и подрамник. Картину-то надо было на что-то повесить. Самое смешное знаете в чем?

– В чем?

– Картину я так и не сравнила.

– Нина, по порядку.

– Приехали, вошли... Этот зальчик, где висит Ольхин, вы представляете?

– Да.

– Он маленький и на отшибе. Будний день. Народу мало. Люди толпятся у полотен больших, известных. Валерий нервничал и все тянул время. Я уж ему сказала, что нечего дрожать. Как получилось, так и получилось. Орел мух не ловит. Давай, показывай, сравним. Валерий установил свой подрамник... Смотрит мне в лицо и говорит: «Опять кровь на губе. Дай-ка я прижгу ее как следует». Вытащил из кармана пузырек, намочил платок и к губе прижал... Тут со мной позор и случился.