Читаем без скачивания Песни мертвых детей - Тоби Литт

— С ним все будет в порядке?

Доктор не ответил. Он изо всех сил пытался спасти мне жизнь.

Дедушка наконец дозвонился до службы спасения, назвал адрес и лишь потом сообщил, что ему нужна «скорая», а не пожарная охрана и не полиция.

Операторше пришлось его успокаивать, чтобы он немного пришел в себя.

— Поторопитесь! — крикнул он, словно телефонистка сама собиралась сесть за руль «скорой».

Бабушка поднялась по лестнице и теперь стояла в дверях спальни.

Доктор пытался заставить меня открыть глаза.

— Мэтью, очнись! — кричал он. — Мэтью, это очень важно, очнись, Мэтью!

Бабушка никогда прежде не слышала, чтобы доктора кричали. В реальной жизни не слышала. Только по телевизору. Но там ненастоящие доктора. Она была потрясена и в потрясении поняла, что я действительно могу умереть.

— С ним все будет в порядке?

И тогда доктор сказал нечто очень-очень важное для всего, что случилось потом.

Он сказал:

— Почему вы не позвонили раньше?

— Мы не хотели вас беспокоить.

— Сколько именно времени он находится в таком состоянии?

— Не знаю. Мы ездили в питомник за саженцами.

Бабушка съежилась в углу, словно ждала, что человек в белом халате ее ударит.

— Он серьезно болен, — сказал доктор. — Мы отвезем его в мидфордскую больницу. Там сделают все, что смогут.

— Нужно было позвонить раньше, да? — спросила бабушка.

Доктор был человеком воспитанным, а потому промолчал.

Если бы я мог, я бы на бабушку наорал. Я бы крикнул что-нибудь вроде «Это ты во всем виновата! Я умру, и ты будешь виновата. Ты меня убила, потому что ты дубье, дубье, дубье, дубье. Тебе не хотелось никого беспокоить. Тебе хотелось, чтобы все было по-тихому. Так вот, скоро я совсем затихну. Я не произнесу ни слова. Никогда. Я буду совсем мертвым!»

Приехала «скорая». Меня положили на носилки, совсем как Питера, и понесли вниз, дергая на каждом шагу. Мишка остался дома.

В голове, охваченный безумной паникой, сновал паук, оставляя в моем черепе рытвины острыми, как иглы, лапами.

Я стонал, но ничего не говорил. Я вырубился.

Наши соседи — семейство Поупов и семейство Дженкинсов — вышли из дома, чтобы выяснить, что там за шум.

Они думали, что на носилках лежит мой дедушка. Они были потрясены, увидев в сгущающемся сумраке, что это я на носилках лежу. Я — Мэтью. Похититель их молочных бутылок Разбиватель их окон. Подглядыватель за ними в бинокль с дерева. Ужас их домашних питомцев.

Меня погрузили в «скорую». Руки женщин метнулись к губам. Головы мужчин медленно качнулись.

Доктор настоял, чтобы бабушка с дедушкой ехали в отдельной машине. Он сказал, что есть небольшой риск заразиться.

Он хотел знать, есть ли у меня друзья, с которыми я контактировал последние несколько недель.

У бабушки с дедушкой были телефоны Эндрю, Питера и Пола, записанные все в одном месте.

— А еще его сестра, — сообщил дедушка. — Но она уже шесть недель в Баден-Бадене.

— Тогда с ней все будет в порядке, — сказал доктор.

Санитар «скорой» воткнул мне в руку иголку, от которой тянулась трубочка к прозрачной бутылочке.

Я был вылитый мертвец: такой же серый, как и одеяла, в которые меня плотно закутали.

«Скорая» тронулась в путь, а дедушка с бабушкой смотрели ей вслед, пока она ехала по Коровьему проулку.

Доктор от нас позвонил остальным. Эндрю с Полом были в Стриженцах. Питер ушел к себе.

Думаю, водитель «скорой» знал, что я умираю. Он включил сирену, но, поскольку дороги были пусты, выключил, и большую часть пути мы ехали в тишине.

Мы приехали в мидфордскую больницу. Меня прямиком отвезли в отделение неотложной помощи, в инфекционную палату.

Сотрудники «скорой» пошли делать себе прививки.

Другие врачи измерили мне температуру, прослушали грудь, потрогали виски, покачали головой.

В ситуации вроде моей они мало что могли сделать. Слишком поздно.

Где-то через час, около девяти, приехали бабушка с дедушкой. Загоняя машину на стоянку, они поцарапали чей-то автомобиль, и им пришлось сходить за ручкой и бумагой, чтобы оставить пострадавшим записку.

Они стояли в коридоре и смотрели на меня через большое окно. Бабушка плакала, а у дедушки глаза влажно блестели. И в них мокрилось что-то навроде чувства вины.

— Что же мы наделали? — спросила бабушка у дедушки.

— С ним все будет в порядке, — соврал дедушка.

Когда кто-то выходил из палаты, они накидывались на него с вопросами. Наконец главный врач отвел их в маленький кабинет и попытался подготовить к худшему (то есть обрисовать весь ужас ситуации, чтобы они перестали досаждать всем вокруг). Он позволил им немного поплакать у себя в кабинете. На стене висел плакат беременной женщины с сигаретой в зубах. У бабушки с дедушкой слов не было, они просто плакали и плакали. Через два дня должна была вернуться Миранда из своего Баден-Бадена. Они думали, как же им сообщить ей ужасную новость.

Я умер в тот же вечер, в 21.27. Оставшееся время, по крайней мере внешне, прошло без особых событий.

Однако в мозгу, под стенками черепной коробки, продолжало происходить много чего.

Во многих смыслах я чувствовал себя лучше.

Я оглядываюсь на те минуты почти с ностальгией. Там, в больнице, царил полный покой. Я лежал тихий, таким тихим я никогда в жизни и не был.

В каком-то смысле я готовился, как делают многие умирающие, к тому, что мне предстоит после смерти.

Единственный критический момент наступил в самом конце, когда сердце перестало дергаться. В течение совсем недолгого времени врачи и медсестры пытались оживить меня с помощью электрошока. Но я уже плыл над головами.

Я умер.

Я летел.

Впрочем, полет — это из области мелодрамы.

В это мгновение я был в своем теле, а в следующее — уже нет.

Бабушка с дедушкой сидели рядом. Я не слышал, как они говорили мне «мы тебя любим», и «прости нас», и «жаль, что так получилось», и «Мэтью, прости нас». Я не чувствовал, как они сжимают мне руки (бабушка правую, дедушка левую), и целуют меня в лоб, и гладят по щеке. Покидая тело, я не прошел через их печальные сердца. Я ничего не чувствовал. Я уже находился вне. Я превратился в собственный прах И о том, где мой прах найдет пристанище, я думал не больше, чем о том, откуда он вообще взялся. Единственное, что я чувствовал, — нежелание прощать их, а еще желание, чтобы их не простили другие. Я отшвырнул их так же легко, как отшвыривают серый камешек на пляже, где нет ничего, кроме серых камешков.

Последний образ, который запечатлелся во мне, последняя картинка — это кровать, вид сверху, я сам, посмертные заботы обо мне, мое лицо, дряблое, серое.

Затем серый цвет превратился в белый, а белый во что-то совсем иное.

Глава шестая

ЭНДРЮ

Глядя на огонь, вы сказали мне:Места лучше не видали и во сне.Но судьба ответила вам: «Нет!»Мы бежим-бежим, вы глядите вслед.

И глаза, которые так вбирают день,Звездами зажгутся, когда ляжет тень.

Характерная черта невинных людей — им чудится, что они давно утратили невинность. Скажи вы мне накануне смерти Мэтью, что я невинен, я бы, наверное, запихал слова вам обратно в глотку. И все же именно тогда мы все наконец распрощались с детской невинностью. Мы были детьми, которые мечтали стать мужчинами; а теперь мы были мужчинами, пусть и весьма юными мужчинами, которые мечтали умереть. Усилия, чтобы мы не умерли, предпринимались невероятные, и очень эффективные усилия. В день, когда заболел Мэтью, нас всех забрали в мидфордскую больницу — каждого в отдельной «скорой». Там нас осмотрели, взяли кровь на анализ, расспросили и посадили на карантин. Врачи, которые нами занимались, были в резиновых перчатках и масках, закрывавших нос и рот. Казалось, они нас боятся. Но это не значит, что они нас слушали или отвечали на наши вопросы о том, что происходит.

Выяснилось, что только одному из нас, Питеру, грозит опасность заразиться болезнью, которая убила Мэтью. Несколько уколов антибиотика — и он был в безопасности. Но нам сказали, что нужно на сутки поместить всех троих «под наблюдение».

Наблюдали нас не особо пристально, потому что, как только в палатах погасили свет, мы, повинуясь одномоментному импульсу, вылезли из постелей и отправились на поиски друг друга. Первыми встретились мы с Полом — посреди тихого, тусклого коридора. А потом нашли и Питера — он пробрался в палату Пола. После чего мы укрылись в одной из женских уборных Мы знали, что там, даже если наше исчезновение обнаружится, никто искать нас не станет. Белый кафель холодил босые ноги. В углу кабинки стоял большой ящик с металлической крышкой — мы знали, что туда женщины бросают свои прокладки, когда они пропитываются кровью. Я поднял крышку и заглянул внутрь. Ящик заполняла вонючая синяя жидкость, а на ее поверхности пухлыми красными облаками плавали прокладки. Другое отличие между женским и мужским туалетом заключалось в отсутствии писсуаров и аммиачной вони.