Читаем без скачивания Суть времени. Том 1 - Сергей Кургинян

Я много езжу по миру и наблюдаю некую сложную амальгаму чувств, которую вызывает у мира Россия. Основополагающее чувство — презрение. Презрение к стране, отбросившей свое прошлое, к стране, двигающейся в коррупционизм, бандитизм. Это презрение имеет одни оттенки в Индии или Китае, другие оттенки в Европе и Соединенных Штатах, третьи оттенки в исламском мире… Но внутри этой сложной амальгамы чувств, среди которых доминирует презрение, есть одновременно какое-то затаенное ожидание: а вдруг? «А вдруг русские дурят-дурят, а потом возьмут, да и вынут из кармана что-нибудь такое, что для всего мира окажется абсолютно новым и одновременно узнаваемым? И что если это новое и одновременно узнаваемое спасет мир? Русские, конечно, опять набедокурят, огромной ценой проторят опять какую-нибудь дорогу. Но мы за ними по этой дороге пойдем и, глядишь, куда-нибудь да и доползем. Может быть, исторический процесс и продлится. А как без него? Может быть, развитие и продлится. А что делать, если формы модернистского развития исчерпаны?»

Но что мы можем сказать об этом послании, об этой тайне, содержащейся внутри нашей истории, кроме того, что мы, развиваясь, сохраняли коллективизм? «Смотрите: вот здесь коллективизм… вот здесь опять коллективизм, уже индустриальный…» А был ли коллективизм где-нибудь еще? Да, японцы создают компании и корпорации, используя в том числе наш, советский, коллективистский опыт. Но русские-то создали ведь нечто гораздо более интересное! И в системах образования было нечто абсолютно новое.

Однако эти виды новизны, связанные с социальным творчеством, не исчерпывают всей творческой новизны, находящейся внутри советской обветшалости, советских ошибок, советских несуразностей — и советского героизма. Там, внутри всего этого, находится нечто еще более важное. И это важное необходимо обсудить прежде всего. Потому что если уж играть, то по-крупному, потому что иначе русские играть не могут…

Что больше всего проклиналось из «идиотизмов» советской эпохи? Идея «нового человека». «О, они не понимают, что человеческая природа есть константа, что человеческая природа есть данность, что человека нельзя менять, преступно менять. А они хотят человека изменить! Почему? Потому что у них абсурдный порядок и им для этого абсурдного порядка нужен абсурдный человек. Они с нормальным человеком не могут ничего поделать. Они не знают, что с ним делать, и выдумывают нового».

Открываю книгу «Иметь или быть» Эриха Фромма, одного из величайших философов и психоаналитиков XX века, смотрю на первые цитаты: «Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь»[7].

Кто сказал эти великие строки? Карл Маркс.

А вот другой автор: «Действовать — значит быть». А это кто? Лао-Цзы.

В том, что было сделано в Советском Союзе в связи с созданием нового человека, есть что-то безумно важное. Эрих Фромм фактически пишет о том, что мы потеряли, о наших ошибках, не анализируя которые мы не достигнем ничего.

Социализм и коммунизм очень скоро превратились из движения, целью которого было построение нового общества и формирование нового человека, в движение, идеалом которого стал буржуазный образ жизни для всех, а всеобщим эталоном мужчин и женщин будущего сделался буржуа.

«Предполагалось, что богатство и комфорт в итоге принесут всем безграничное счастье. Триединство неограниченного производства, абсолютной свободы и безбрежного счастья составило ядро новой религии (модерна. — С.К.)…Нет ничего удивительного в том, что эта новая религия дала ее приверженцам жизненную силу…».

Но вскоре выяснилось, что бесконечное потакание своим потребностям, набирание очков удовольствия просто ничего не дает. Что это все чревато гигантским крушением. Эрих Фромм называет это крушением эпохи Больших Надежд. Крушением надежд модерна. Тех самых надежд, которые мы сейчас хотим снова возбудить в людях.

«Приехав в Осло для присуждения Нобелевской премии мира за 1952 год, Альберт Швейцер призвал мир „отважиться взглянуть в лицо сложившемуся положению… Человек превратился в сверхчеловека… Но сверхчеловек, наделенный сверхчеловеческой силой, еще не поднялся до уровня сверхчеловеческого разума. Чем больше растет его мощь, тем беднее он становится… Наша совесть должна пробудиться от сознания того, что чем больше мы превращаемся в сверхлюдей, тем бесчеловечнее мы становимся“».

О чем здесь идет речь?

О том, пишет Фромм, что целью жизни по новому мифу (который сейчас особенно активно насаждается у нас, но который становится мифом постмодерна или мифом отказа от этики модерна) «является счастье, то есть максимальное наслаждение, определяемое как удовлетворение любого желания или субъективной потребности личности» (Фромм называет это радикальным гедонизмом). И что «эгоизм, себялюбие и алчность, которые с необходимостью порождает данная система, чтобы нормально функционировать, ведут к гармонии и миру».

Фромм недоумевает: до определенного времени, пишет он, когда внутри модерна возникла уже червоточина постмодерна, это было абсолютным абсурдом. «Хорошо известно, что в истории человечества богатые следовали в своей жизни принципам радикального гедонизма. Обладатели неограниченных средств — аристократы Древнего Рима, крупных итальянских городов эпохи Возрождения и даже Англии и Франции XVIII и XIX веков — пытались найти смысл жизни в безграничном наслаждении. Но, хотя максимальное наслаждение в смысле радикального гедонизма и было целью жизни определенных групп людей в определенное время, оно никогда — за единственным до XVII века исключением — не выдвигалось в качестве теории благоденствия никем из великих Учителей жизни в Древнем Китае, Индии, на Ближнем Востоке и в Европе».

Никогда и никем до XVII века.

«Единственным исключением, — пишет Фромм, — был греческий философ, ученик Сократа Аристипп (первая половина IV века до нашей эры), который учил, что целью жизни являются телесные наслаждения и что счастье — это общая сумма испытанных удовольствий». Но Аристипп был единственным. Даже Эпикур называл высшей целью «„чистое“ наслаждение, а оно означает „отсутствие страдания“ (aponia) и состояние безмятежности духа (ataraxia). Согласно Эпикуру, наслаждение как удовлетворение желания не может быть целью жизни, ибо за таким наслаждением неизбежно следует его противоположность».

Значит, уже Эпикур говорил, что просто «срывать цветы удовольствия» невозможно.

Никто из великих Учителей прошлого никогда не утверждал нигде (включая Европу), говорит Фромм, что «фактическое существование желания создает некую этическую норму». Что, если тебе чего-то хочется, ты и должен это делать, и это хорошо, если ты будешь делать то, что тебе хочется. Никто, никогда, пишет он, до определенного момента не говорил ничего подобного. Все обсуждали различия «между чисто субъективно ощущаемыми потребностями и объективными, действительными потребностями». Между тем, что пагубно, деградационно влияет на человека, и тем, что его возвышает.

«Впервые после Аристиппа, — пишет Фромм, — теория о том, что целью жизни является осуществление всех желаний человека, получила отчетливое выражение у философов в XVII и XVIII веках. Подобная концепция могла легко возникнуть во времена, когда слово „польза“ перестало обозначать „польза для души“ (как в Библии и позднее у Спинозы), а приобрело значение „материальной, денежной выгоды“ в период, когда буржуазия сбросила не только свои политические оковы, но и все цепи любви и солидарности и прониклась верой, что существование только для самого себя означает не что иное, как быть самим собой».

Уже для Гоббса «счастье — это непрерывное движение от одного страстного желания… к другому»… Ламетри «даже рекомендует наркотики, так как они по крайней мере создают иллюзию счастья».

А де Сад — первый, кто встал на путь постмодерна окончательно, — заявляет, что «удовлетворение жестоких импульсов является законным именно потому, что они существуют и настойчиво требуют удовлетворения».

Легитимация чего бы то ни было просто самим фактом существования этого чего бы то ни было стала возможной тогда, когда модерн начал заболевать.

Модерн сам по себе означает соединение разума и веры, понимание того, что разум и вера могут существовать вместе. Отсюда модернистский ислам, модернистское христианство и так далее. Но там, где модерн начал заболевать, возникает трансформация. Стремление к неограниченным наслаждениям «вступает в противоречие с идеалом дисциплинированного труда, аналогично противоречию между принятием этики одержимости работой и идеалом полного безделья…», — говорит Фромм. Человек превращается в сломанную машинку. Он, с одной стороны, вертится в стремлении к безграничному удовлетворению импульсов, набиранию очков («однова живем, впереди смерть, надо набрать как можно больше очков»). А с другой стороны, он оказывается парализованным, потому что нет мотора окончательно дисциплинированного труда.