Читаем без скачивания Заговор генералов - Владимир Понизовский

Алике со своей стороны в очередном послании описывала: «Хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам». И продолжала настаивать, долбя в одну точку: «Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших речей не печатают, но я думаю, что за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более, что теперь военное время».

Да, против Думы надо принимать меры. Вот и Алике. Еще минувшей осенью Николай по ее же совету приказал подготовить три варианта высочайшего указа, направленного против покорной, но все равно ненавистной ему Думы. Первым вариантом указа повелевал распустить ее и назначить новые выборы. В прежние времена он проделывал подобное — и с первой и со второй Думами, пока, казалось, не добился самого низкопоклонного состава «народных представителей». По второму варианту Думе надлежало заткнуть глотку до конца войны. По третьему — она распускалась временно, однако же на неопределенный срок. На всех трех листах указа царь проставил свою подпись. Эти листы хранились в сейфе у князя Голицына. Николай сказал председателю совета министров: «Держите у себя, а когда нужно будет, используйте». Какой из трех — на собственное усмотрение премьер-министра.

Письмо Алике было тревожней, чем донесения генералов. «Наш народ идиоты. Такие испорченные типы… У меня было чувство, когда ты уезжал, что дела пойдут плохо, — продолжала она. — Завтра будет еще хуже. Я не могу понять, почему не ввели карточной системы и почему не сделать все фабрики военными, тогда там не будет беспорядков. Рабочим прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, а если будут, то посылать их в наказание на фронт… Нужен только порядок, и не допускать их переходить мосты, как они это делают».

Но и она не хотела поверить в худшее: «Мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко. Я чувствовала такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас». Уже все забыли, и Николай вздохнул с облегчением, а она — о нем и о нем… «Конечно, — заключала царица, — извозчики и вагоновожатые бастуют. Но они говорят, что это не похоже на 1905 г., потому что все обожают тебя и только хотят хлеба».

Обожаемый — вот это правильно. Из всех бесчисленных своих официальных титулов Николай II более всего любил этот, не утвержденный никакими статутами, однако же не подлежащий оспариванию. Верноподданные должны обожать своего монарха. А что до бунтовщиков — этой кучки отщепенцев, нехристей, выродков — в кандалы их или на фронт, под германские пули!..

Военный министр успокаивал. Главнокомандующий округом обещал. Царица терпеливо советовала. Право же, все идет своим чередом, и нет повода для тревог.

И вдруг телеграмма, полученная в Ставке двадцать шестого февраля и всеподданнейше адресованная Родзянкой Николаю:

«Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Прочитав телеграмму, Николай сказал министру двора графу Фредериксу:

— Опять этот толстяк Родзянко написал разный вздор, не буду даже отвечать.

Он погасил зевок и направился в опочивальню. Прежде чем приказать камердинеру раздеть себя, подвел итог дня в дневнике:

«В 10 час. пошел к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по Бобр. шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная. После чая читал. Вечером поиграл в домино».

Утром двадцать седьмого февраля, едва он поднялся с постели, принял холодную ванну и облачился в мундир, флигель-адъютант протянул новую, только что полученную от того же Родзянки срочную телеграмму: «Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии».

Глава вторая

27 февраля (продолжение)

Толпа несла Антона. Людской поток, напористый, возбужденный, сцепленный единым напряжением, способен был, казалось, сокрушить на своем пути все. В толпе — шинели и папахи, но меж ними — и черные куртки, и женские полушалки. Антону нетрудно было ковылять на своем костыле: его подпирали плечами, поддерживали, подталкивали сзади, несли. Он боялся только потерять в этой реке Наденьку — крепко ухватил ее мягкую вязаную варежку.

Крутил головой из стороны в сторону, впитывал:

— Как побегли они с площади!.. Глянул я, сердце зашлось: легли и лежат, криком кричат! «Так нешто, думаю, — ироды мы, в своих стрелять!..»

— Вернулись мы до казармы…

— Ентот, начальник команды, Леший…

— Дак не Леший — Лашкевич, штабс-капитан!..

— Хрен с ём, все одно уже на том свете апостолу Павлу представляется!..

— В геенну огненную его, антихриста!..

— А утром снова назначено выступление: на Знаменскую аль еще куда…

— Во-во, снова кровушку народную пить… А он, может, брательник мой, а она — сестренка моя…

— Ночью не спится, гляжу: наши унтеры тайком поднимаются, крадутся в каптерку. «Ага, — кумекаю, — будет дело!»

— Во-во, как в семь подняли в ружье, патроны выдали, построили, так фельдфебель Кирпичников…

— Слыхал? Федя-т — соцьялист, оказывается! Разнюхали бы ране!

— Кирпичников: «Не пойдем супротив народа!» Штабс-капитан прибег: «Я вас, каторжные морды, рванина! Сгною, под трибунал!» Ему, вишь, сам Николка-дурак какую-то бумагу дал, он и вознесся. Выперли его во двор из казармы — и пулю вдогонку.

— Никита пальнул?

— Да не, Игнат из второго взвода.

— Брешет он, не Игнат — я стрелял, вот те крест.

— Ого-го, ерой! Небось в сортире сидел!..

— Дак вы волынцы?

— Не видишь, чо ль? А ты откель, лопух?

— Преображенский. И литовцы с нами. А куды прем?

— Куды-куды. На кудыкину гору!.. Нашу власть устанавливать!..

Толпа была вооружена. Винтовки на плечах. Волокут «максимы». Улицу заполнили из края в край. Навстречу еще поток. Сливаются, сворачивают на проспект, разметывая в стороны, круша, вдавливая в арки ворот, как щепки в половодье, экипажи, автомобили.

Над головами несется, будто множимое эхом:

— На Шпалерную! К Таврическому! К Думе!.. Наденька потянула за руку:

— Устали? Может быть, выберемся?

— Пойдем со всеми!

Боль в ногах была привычной, давней. Даже приятной. Так саднят мускулы после доброй работы. Эта боль была связана у него с памятью об одиннадцатом годе — с его случайным, неподготовленным побегом с каторги: их тогда засыпало в штольне, думали — погребены, потом вдруг нашли выход через заброшенную выработку. Вдвоем, он и Федор Карасев, брели по тайге в кандалах, которые нечем было сбить, до кости разодрали щиколотки. Потом, как ни залечивал, ноги ныли долгие месяцы. А в феврале двенадцатого, немало поработав на воле и даже приняв участие в подготовке Пражской конференции, он снова попал в лапы охранки, забренчал кандалами по каторжным трактам — и прежняя боль слилась с новой. Правда, он был уже научен: умел, как солдат портянки, ладно пригонять подкандальные сыромятные манжеты. Но коричневые, въевшиеся кольца-шрамы остались… И на фронте садануло по ногам.

Наденька раздобыла сапоги на два номера больше. Навернул бог весть сколько, и идти теперь было мягко. Шинель тоже сползала с плеч, папаха лезла на глаза. С богатыря какого-то. Солдатская. От сукна пахло дезинфекцией, вошебойкой.

Сверху зачастило:

— Трах-тах-тах-тах!..

В толпе дико закричали. На Антона начал падать навзничь солдат. Люди заметались.

«С того слухового окна!..»

— К стенам! В подворотни! — Он потянул Надю к стене, навалился на нее. — Здесь мертвая зона!

Огляделся:

— Вы трое — ты, ты, ты — во двор и черным ходом на чердак! Пулемет вон там! Ты, ты, ты, все остальные — отвлекать ружейным огнем! Огонь!

Почувствовал себя как на позиции. Растерявшиеся в первое мгновение новобранцы подчинились его приказам. Начали бить из-за укрытий. Улица опустела: поток всосался неизвестно куда.

Пулемет сверху бил длинными очередями. Пули отщелкивало от булыжников, и Антон прикрывал собой девушку, боясь, как бы рикошетом не попало в нее.

— Огонь! Не цельтесь! Чаще! Чаще! Огонь!.. «Максим» поперхнулся. Брызнули стекла. Донеслись остервенелые голоса. Из черного проема слухового окна, с высоты пятого этажа, вывалился ком и шмякнулся на мостовую. За ним — еще один.