Читаем без скачивания Широкое течение - Александр Андреев

Антон в это время сидел в красном уголке. Он видел, как в партбюро пролетел в развевающемся халате Костромин, и с сильно растущим беспокойством ожидал, чем кончится разговор. По отрывочным фразам он понял, что говорят о нем.

Вышедший из партбюро Володя Безводов увел его в свою комнату. Антон неспокойно глядел в окно на заваленные снегом крыши соседних цехов, на батарею труб — над ними, разбухая, тянулись в блеклое безветренное небо столбы дыма.

— Костромин правильно требует, — говорил Безводов. — Комсомольская бригада обязана быть показательной. А вы споткнулись на первых шагах. И из-за чего? Все из-за этой… Люси! — На протестующий жест Антона сказал: — Я знаю, не возражай. — Володя шагал по комнате, пожимал плечами, ворчал. — Вот напасть! Чорт дернул меня познакомить тебя с ней! Что же это за любовь, если она палки в колеса тычет? К чорту ее, такую любовь! — крикнул он и неожиданно рассмеялся. — Вот если бы Леонид Гордеевич узнал, что причиной всему его несравненная дочка… Представляешь его вид?!

Антон повернулся и выговорил с усилием:

— Володя, не надо о ней…

Безводову вдруг стало жалко его. Они сели рядышком, бок о бок.

— Жить «как-нибудь» сейчас невозможно, Антон, — сказал Володя. — Все, чем красива и богата душа, выкладывай, не скупись. Сам гори и других зажигай. Ты умеешь это делать. А разные мелкие переживания, неурядицы, которые оплетают по рукам и ногам, надо рвать и отбрасывать прочь! Я так думаю, Антоша…

Антон в задумчивости ударил кепкой по колену, согласился:

— Так… Все правильно. А вот с чего начать — не знаю. Подскажи.

— Перво-наперво, Антон, — ответил Володя, косясь на товарища, черные глаза его лучились, — с высоких показателей, что называется. Приди в норму, подготовься и объявляй о рекорде. Тебе пойдут навстречу. Надо доказать и Костромину и коллективу, что бригада не зря носит комсомольское имя.

Антон глубоко вздохнул, оторвался от Володи и направился к двери, ничего не ответив: как в полусне прозвучал Люсин смех, мелькнули золотистые, приподнятые к вискам глаза ее, и все отдалилось; осталась надельная рука друга да негаснущая отвага в сердце.

В назначенный день Антон с Гришоней вышли из дому рано. В небесной вышине холодно пылали звезды. Редкие трамвайные звонки казались пронизывающими в студеном воздухе. Подгоняемые морозцем, подняв воротники, ребята шли по безлюдным полутемным улицам, хорошо отдохнувшие, выспавшиеся.

Несколько дней назад Антон объявил о рекорде. Он долго не решался, думал, советовался, понимая, что берет на себя большую ответственность, что рекорд — это первый шаг; сделал его — и тогда иди уж той же походкой. Но когда-то он должен сделать этот шаг.

Старший мастер, узнав о решении кузнеца, обрадованно округлил глаза и спросил недоверчиво:

— А не сорвешься?.. Ну, гляди, парень!.. Поковка эта нам вот как нужна! — И провел ребром ладони по жирному подбородку.

Фома Прохорович, привычно дернув кепку за козырек, ободрил Антона душевной улыбкой:

— Не боги горшки обжигали… Пойдем потолкуем.

Они прошли к рабочему месту Антона, сели на ящик с заготовками. Возле колена Фомы Прохоровича уютно пристроился Гришоня, из-за плеча Антона скромно выглядывала Настя Дарьина, над ее головой возвышалось лицо Сарафанова. Они выискивали секунды, складывали, выверяли, где можно сделать вместо четырех ударов три, вместо трех — два, да посильнее, как убыстрить перекладку поковки на штампе, в ручьях…

— Я предлагаю так, — загремел бухающий бас Ильи: — загружать в каждое окно печи не по сорок болванок, как мы делаем, а по шестьдесят. Вот тебе сразу экономия пятнадцать минут за каждый завал!

— А не пережжешь? — быстро спросил Антон.

— Не пережгу. Чай, не маленький, понимаю. Следить буду.

К концу беседы они были уверены, что если сумеют в точности выполнить задуманный план, то в резерве останется полтора-два часа сэкономленного времени. Это время и позволит дать рекордную выработку.

…Агрегат был подготовлен. Штампы выверены и подогреты. Неподалеку стояли ящики с металлом, прозванные рабочими «кроватями» за сходство с железными койками. Возле молота возился наладчик, у печи дежурил Илья Сарафанов; он загрузил в нее, как было установлено, сто двадцать болванок вместо обычных восьмидесяти и, отодвинув заслонку, пригнувшись, заглядывал внутрь; узкие и текучие ленты пламени обвивали черные стальные куски, и куски эти, как бы расцветая, наливались живительными соками, краснели, белели, кололи взгляд нестерпимым излучающимся светом.

Подошла Настя в коричневом опрятном, только что выстиранном свитере, волосы аккуратно подобраны и завязаны платком, улыбнулась ребятам, показав щелочку между передними зубами, и отодвинулась к прессу.

Наведался старший мастер, как всегда запыхавшийся, неудержимый, осведомился, как идут дела, бросил: «Гляди, парень!» — и ушел к другим молотам. Фома Прохорович, проходя, приветливо помахал комсомольцам рукой.

В окнах несмело забрезжил синеватый зимний рассвет. В дальнем конце корпуса одиноко и глухо бухнул молот. Антон повернулся и выразительно взглянул на Сарафанова. Тот моментально выхватил кочергой заготовку, подцепил клещами, с маху бросил ее на штамп. Сильная вспышка отбросила прочь сгустившийся сумрак.

Первые отличные поковки воодушевили бригаду. Темп труда сам собой убыстрялся, молот был чутко послушен каждому движению кузнеца, — верхний штамп плющил сталь то резко, сокрушительно, то касался ее мягко, почти нежно.

Антону казалось, что внимание цеха, завода, всей страны сосредоточено на нем; он держит экзамен на зрелость, на мастерство, на звание кузнеца, на гордое — звание передового советского рабочего. И ему хотелось сдать этот экзамен только на «отлично», — он вкладывал в работу весь свой юношеский трепет, отвагу и умение. И как будто все лучшее, что имели опытные кузнецы, — стремительные и экономные движения Дарьина, спокойствие и точность Фомы Прохоровича, оригинальные приемы Самылкина, — соединилось в нем, неузнаваемо преобразив его.

Сбрасывая поковку за поковкой, Антон опять на мгновение вызвал в памяти образ Люси и, странно, увидел ее среди этих грохочущих, вращающихся громадин, бушующего огня и синего дыма отдаленной, жалкой в своем жеманстве, потускневшей. Прежней сладкой и щемящей боли она в нем не вызвала.

В середине дня у агрегата появились Костромин, Фирсонов, старший мастер и Володя Безводов. Алексей Кузьмич подтолкнул локтем начальника и глазами указал на бригаду.

Как бы подчиненные какому-то внутреннему музыкальному ритму, движения людей были скупы, плавны, преисполнены красоты и нерастраченной энергии. Костромин наблюдал за кузнецом восхищенным взглядом, в волнении застегивал и расстегивал пуговицы халата.

При виде начальства Антоном вдруг овладело веселое озорство. Он обернулся к Сарафанову, закричал:

— Поворачивайся, Илья, покажем, как могут ковать комсомольцы!

Среди воя и обвалов Илья не слышал Антона, но, поняв его, усмехнулся, пробубнил:

— Даю, только успевай причесывать!

С неожиданной для него проворностью кидая кузнецу заготовки, горячим металлом писал он в полумраке красные радуги. Гришоня сдувал окалину; Антон в два-три приема расправлялся с поковкой, отбрасывал на конвейер в распоряжение Насти Дарьиной, — та придавала ей изящный вид.

И вдруг поковки стали застревать в ручьях. Илья придвинулся к Антону, спросил мрачно:

— Чего?

Подошел Фирсонов:

— Что случилось?

— Не знаю. — Антон тревожно рассматривал штамп.

Василий Тимофеевич определил спокойно:

— Гляди, парень, клинья ослабли — не догадаешься? Зови Щукина, везите «сокол».

У Антона гора с плеч свалилась: значит, не надолго встали.

Костромин распорядился засечь простой и в конце дня дать дополнительное время; он ушел, увлекая за собой Алексея Кузьмича.

Пока забивали клинья, Антон не находил себе места. Ему казалось, что молот молчит несколько часов, хотя не прошло и пятнадцати минут, как бригада опять приступила к штамповке.

Когда же была исчерпана последняя минута и Антон, удивительно спокойный и как бы опустошенный, снимая очки и слабо улыбаясь Сарафанову, отвернулся от молота, подлетел Василий Тимофеевич, запричитал:

— Ты, гляди, парень, — молодец! Сказать, сколько отчубучили? Девятьсот тридцать штук! Стало быть, на сто пятьдесят пять процентов отмахали. Понял? Этого у нас еще не бывало…

А Володя Безводов, поймав на заводском дворе фотографа многотиражки, притащил его в бригаду, и тот, выстроив всех четверых у молота, три раза щелкнул аппаратом, записал фамилии и скрылся.

— Вот видишь… — говорил Володя, ведя бригаду к начальнику. — Я был уверен, что выйдет. А ты боялся…