Читаем без скачивания Не любо - не слушай - Наталья Арбузова

Сам ты крыса, очкарик долбаный. Я на тебя крысиный яд еще подберу. Поумничаешь у меня.

Я по ночам качала Владика – плакала, что не буду больше никогда молодой и свободной. Только любовь меня утешала. Погасла – не стало этой мороке ни малейшего оправданья. Фиктивный муж мне не нужен, и сын без мужа не нужен. Вслух сказать я этого не решусь – крикну в глубокую яму и яму землей забросаю.

Черт возьми, кто из них более обыкновенен? может, всё-таки он? (автор)

Чувство собственной исключительности пришло к Юре (в России до седых волос Юра, и до гробовой доски всё Юра) легко и просто. Свобода слова плясала на всех площадях, журналы тогда выходили чудовищными тиражами – не знать имен поэтов серебряного века теперь у Юры не вышло. Со временем стал писать чуть лучше, но в гениальности своей ни разу не усомнился. Мать его померла, успев приватизировать однокомнатную хрущовку. Юра жилье унаследовал, сдал – и потерял работу. Нина ее потеряла тоже. Юра таскал по утрам с женою на рынок клетчатые баулы, а так сидел и творил. И растворился.

Да, так мы и выживали. Я торговала тряпками, Юра валял дурака – корчил гения. Тогда никто не думал о пенсии, было не до того. Успеется. Мне было тридцать шесть, ему тридцать восемь.

А мне пятнадцать. Эти отцовы стишки когда находил – смеялся. Надо же так мяукать. Ругался про себя и пел с балкона во двор: связанные одной целью, скованные одной цепью.

В литобъединении были одни тетки, в среднем лет на пятнадцать постарше Юрия Майорова. Стихи все писали одинаково – майоровские отличались лишь окончаниями глаголов. Содержание: оповещение окружающих о своем одиночестве. Овладев худо-бедно искусством версификации, могли наконец поведать миру о бессловесной дотоле нужде. У Юрия имелось два лишних очка по отделкадровской шкале: мужской пол и сравнительная молодость. Шквал похвал обрушился на Юрину голову. Хошь не хошь надо присутствовать, чтоб зёрна славы не осыпались наземь. Присутствовать, не соответствовать. Русские солеа, в отличие от испанских, воспринимались трудно: ощущалась полная неспособность залить степной их пожар. Беспокойные биополя накладывались, подавляли, лишали последних сил. Юрия быстро затрепали, задергали. Депрессия прогрессировала: желтизна в лице усиливалась, тени под глазами достигли пугающих размеров. С того света выходец. Дома Нина пела лучшую русскую песню-солеа, написанную вполне выраженным мужчиною Суриковым:

Что стоишь, качаясь,

То-онкая рябина,

Го-оловой склоняясь

До самого тына.

Голос Нины волей-неволей подтягивался к обезоруживающему совершенству песни. На этом фоне Юрий выглядел дурак-дураком.

Не выглядел, а был (Нина).

Рябина росла на краю оврага и расцветала гроздьями мусорных белых цветочков. Дуб стоял за высохшим ручейком, превращавшимся в бурный поток весною. Ни дуб к рябине и ни рябина к дубу. Напрочь забыла, не помню, как Юра ходил ко мне вброд, засучивши выше колен тренировки, а кеды, связав шнурками, вешал через плечо. Допустим, мы разведемся. Прописан он по-прежнему здесь. Трехкомнатная квартира приватизирована в долях. Разменяет как пить дать. Наследство его мамаши – однокомнатная – от Владика уплывет. Пока развод, пока что – сыну уже восемнадцать, и никаких алиментов (непонятно, с чего их и брать). Выйдет: студент у меня на шее, с платою за учебу (учится он кое-как). А Юра – вольная птица, закон на его стороне. Тут скоро мне будет сорок, тут скоро и песенка спета. Мерзнуть весь век на рынке между глупых узбеков, повязав поверх шубы серый курчавый платок. Пенсии не предвидится, вместо любви черт те что. Не стала бы прогибаться, знай я, что он за дуб.

Я на третьем курсе, провожаем уходящий миллениум. Это просто понты, на самом деле встречаем двухтысячный год миллениума – последний. Ништяк, всего лишь договоренность. Нас двенадцать, в метро переходим с Охотного ряда на арбатско-покровскую линию. К Ленке не поспеваем – бьет полночь. Кругом все такие же. Только старая женщина тащит за руку древнего старика, тот озирается: ищет свой тонущий мир. Откупорили шампанское – пьем, льем, поем:

Красный колпак – крутой колпак,

Я не дурак и ты не дурак.

Время для нас, время просто класс.

Дом на слом – не будь ослом.

Кто такой Витька Анохин - я забил. Встречу, узнаю – набью ему морду. Очков давно не ношу, косоглазие выправил. Живу не у предков – у Тёмки Томилина. Тёмкины предки купили квартиру в элитном доме, сыну оставили двухкомнатную хрущобу. Я давно уже весь в друзьях, мы с Тёмой ботаним в трех местах, включая свой институт – наладка компьютеров. Сейчас оттянулись в вагоне, вышли в Измайлове – сразу звонят все мобилы: идите уже, половина первого. Идем, горланим – слова мои, музыка Тёмкина. И непонятно чья веселая вьюжная тьма.

Я издал за свой счет вторую книгу,

величиною опять с ладонь (Нина),

собрал информацию о функционирующих на сегодняшний день союзах писателей,

их хоть пруд пруди (Нина),

произвел разведку боем и в результате вступил

в кучу дерьма (Нина)

цыц! (автор)

в Московскую писательскую организацию. Активные люди: издают за счет авторов поэтические сборники. Маститых поэтов -

это которые уже пустили корни (Нина)

приглашают бесплатно.

Остальным зато еще дороже обходится (Нина).

Потом арендуют зал,

за их же счет (Нина),

например - малую сцену театра на Таганке, и устраивают чтения коллектива авторов.

Парад бездарностей (Нина).

Завистливая паршивка! (автор)

Когда я, неофит, пришел впервые послушать товарищей, как раз заканчивал выступленье такой приглашенный ради весомости сборника известный автор. Я услыхал лишь самый конец стихотворенья:

По-христиански простим его,

Если он изблюет свое жало.

Хоть бы он все кишки свои изблевал, этот автор (Нина).

Два моих стихотворенья войдут в следующий сборник (Юрий).

Мнимый поэт. Мольеровская ситуация (Нина).

Нине очко (автор).

Дежурим с Тёмой вечером в компьютнрном классе. Дежурю я, он пришел в половине десятого с другой работы – мы с ним меняемся. Ребята из общежитья ботанят - доделывают допоздна лабы-курсовики. Сидим в стеклянном тамбуре с видом на темный парк. У нас в закутке туалет, чайник тифаль на столе и брусничные вафли. В углу к майским праздникам собраны байдарки и рюкзаки. Послезавтра поедем прямо с работы – отсюда прямой автобус к Савеловскому вокзалу. Заснем ненадолго в поезде, с рассветом выйдем к реке. Дубы за стеклом стоят голые, газоны уже подстригли и обкорнали кусты – хоть ложись на них и гляди в апрельское нежное небо. Заканчивайте, парни. Давай сюда мышь. Уходите вместе, чтоб не избили. В зале шумит дискотека, пахнет вовсю пирогом с черносливом, крутятся отсветы на стене. Сдаем вахтеру ключи, и – пешком на Речной, там наш дом. Хорошо без предков.

Я устал от сугубо женского общества -

еще бы (Нина)

и рад видеть в Московской писательской организации молодых людей с военной выправкой.

Гитлерюгенд (Нина).

Ну, пошла-поехала (автор).

Но женщины! какие там женщины!

Закачаешься! (Нина).

Неопределенного среднего возраста, отнюдь не склонные к полноте, с лихорадочным румянцем на скулах,

неестественного происхожденья (Нина),

в глазах разноцветные искорки. Стерто-славянского типа, с короткой стрижкой, в однотонных прозрачных костюмах, на чуть скошенных каблуках. Женщины, хоть раз в жизни познавшие, что такое успех. И многое другое познавшие.

Не сомневаюсь (Нина).

У них мистические стихи! стихи о религии!

Небось, на первом курсе были в бюро ВЛКСМ (Нина).

Я попросил друга-художника сделать рисунок к моему стихотворенью «Волна», вошедшему в будущий сборник: наяда, выходящая из воды.

Ага. Как те курортные тетки, что фотографировались в пене прибоя, а снимки печатались с надписью внизу: Евпатория, или: Ялта.

Нине еще очко.

Как повяжешь галстук – береги его. Я успел поносить пионерский галстук полгода. Я не успел впитать в себя ихней лжи. Помню – еще не забил – блеклые акварели на стенках дома пионеров (теперь дом детского творчества). Бесцветные, как отцовы вирши. Вижу иногда краем глаза по телевизору цветные советские фильмы на шосткинской пленке – дохлые, тусклые, тухлые. Лица лгут, лгут прикиды – рукав фонариком, и тупоносые туфли лгут. Я не хочу для себя такого прошлого - цунами его поглоти.

Я примирилась с тем, что Владик жить дома не будет. Теперь хорошо бы развестись, разменять квартиру: я с Владиком, Юра один (на самом деле и я одна). Но Влад заявил сразу, что он меня не поддержит в этом деле. Упрямый, черт.

Река на равнине петляет - не знает, куда податься. Подмывает крутой берег, наносит на отмель песок. По отмели разгуливают незнакомые нам птицы, иной раз выскочит рыба – блеснет, плеснет и уйдет. Хорошо на новой стоянке забрести по колено в воду, засучив штаны еще выше, и почище набрать воды. Мы все здесь парни крутые, один к одному подобранные, и не найти среди нас ни одной паршивой овцы. Мы жесткие, насмешливые, ушедшие в отрыв от предшествующих поколений, узнающие мир с нуля. В который раз кончилось время, его отсчет пошел заново, опять динозавры вымерли, и хватит, и точка ru.