Читаем без скачивания Не любо - не слушай - Наталья Арбузова

Разместился я в старом корпусе,

удобства все в коридоре (автор),

выхожу на общий балкон. Вспоминаю писателей, которые здесь творили. Уйду из жизни – другой поэт будет смотреть в этот парк.

Почти по Муру: Those evening bells (автор).

Размышляю о том, какой подвиг совершает человек, терпеливо сносящий насмешки окружающих и продолжающий писать, пока не получит подобно мне всеобщего признанья.

Он имеет в виду свое вступленье в Московскую писательскую организацию (автор).

Идиот! Такие стихи как у тебя, в стране пишут минимум пятьдесят тысяч человек. Интернет это наглядно показал (Нина).

Висит в воздухе вроде чеширской кошки. Воздух – ее стихия: она водолеиха. Продолжает низводить Юрия – следующим текстом.

Ну, положим, в советское время ты мог бы переводить с подстрочником стихи поэтов малых народностей. В подлиннике звучит примерно так:

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын природа,

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын райком.

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын народа,

Тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын тырдын обком.

Но госзаказа больше нет. Что ты станешь делать со своей недавно проклюнувшейся способностью к версификации? (Нина)

Термины знает… где только набралась (автор).

Твои стихи – версификация нуднейшего подстрочника подсознанья. Поэтический нюдизм. Самовыражаясь, ты выражаешь зауряднейшую сущность (Нина).

Раскрылась, контра. Всё ясно: Юрия угрызает нестандартная тетка, смолоду косившая под дурочку. Плохи дела. Зря она на Юрия наезжает: его помешательство благородного свойства, и к тому же довольно распространенное. Кыш, кыш, пошла из воздуха. Нина исчезает – перед балконом темные туи.

Тёмкины предки вернулись из Испании – тут же примчались на дачу. Теперь в Испанию отправились мы с Тёмою, никому не сказавшись и денег у предков не взявши, даже у Тёминых, у крутых. Бомжуем, ночуем в парке, сидим на бесконечной скамейке с рисунками. Потом едем к морю, смотрим, как облака теснятся, и повторяем по очереди: Гибралтар… пролив Гибралтар. Синхронно плаваем и синхронно думаем: мы двадцать лет назад родились в стране, из которой не выпускали.

Писательские вдовы на скамейке перемывали кости умершим – не своим, как я понял, чужим. Они меня приняли благосклонно и даже устроили слушанье в холле второго этажа – я принес стулья из их номеров. Однако же, кроме вдов в расширенном составе – хватило б на пять или шесть скамеек – никто не пришел. Я был востребован как мужчина – это уже не новость – и не был востребован как поэт… вот это действительно новость… ведь объявленье висело. Вдовы что-то мне обещали: знакомый редактор, то се. Но, чувствуя ответственность перед будущими биографами, на опрометчивые шаги я не решился.

Вылитый Козьма Прутков… один к одному… нарочно не придумаешь (Нина).

Брысь, женщина! не подслушивай мыслей мужа! не решился – и хорошо… меньше сраму тебе и ему (автор).

Не знаю, какое там привиденье висит в Переделкине у балкона. Я на рынке, Петровско-Разумовская. У входа в мою палатку на вешалках тряпье – его берут узбеки, наши давно насытились Хозяин – барин, ему видней… торгую, чем он велел. Прячусь под тентом – жарко и нудно. Хорошо ли мне было в Гидропроекте? теперь уже трудно понять. Бежали утром, боялись на пять минут опоздать. Вздрагивали, если входил начальник – он измывался над нами: обыскивал наши столы, выбрасывал туфли в помойку. Однако был хоть какой-то флирт, спорили шепотом, ходили вместе на митинги в поддержку Ельцина (после локти кусали). Размножали широкой печатью Фрейда. Учили тайком английский. Читали толстые журналы, когда в них стали публиковать без цензуры. Передавали друг другу, зачитывали до дыр. Кому-то впрок не пошло, а меня зацепило, и насчет Юркиных жалких стихов небось меня не проведешь. Сижу, располневшая тетка обыкновенной наружности. Сорок один год, углы губ опущены, жесткий взгляд. Кругом молодые нацмены к одиноким москвичкам шьются. Я не одна, я гораздо более одинока. Месяц назад начало деяться чудо. Пришел тут один изможденный, небритый – лет пятьдесят – и с раскладного стола хотел торговать кошельками. Загородил мне вход, я его облаяла. Стал неловко сматывать удочки – уронил мои вешалки. Подбирали вдвоем. Первое же прикосновенье решило дело. Сытый голодного не разумеет, а мы были равные. Не только в этом. Он инженер по холодильным установкам. Лучше пошел бы чинить холодильники, чем торговать кошельками. Нет, говорит… схвачено. Живет один! в однокомнатной! на улице Костякова, возле бывшего своего института, так и прозванного: холодильник. Там зимою всегда обтаявшие тротуары. Нам по дороге… мне на Соломенную Сторожку. Сдавши баулы в камеру, ходили пешком домой. Юра отчалил в Переделкино. Время тикало, Павел медлил, я нервничала – боялась попросить меня проводить, такую самостоятельную. Отвязанным Владикам-Тёмкам нас, затюканных, не понять. Вскоре Павлом занялась моя соседка по рынку, двадцатисемилетняя хохлушка Наташа. Мужик проявляет, активность, есть квартира – надо хватать. Куй железо, пока горячо. Чудо не состоялось. Но меня ровно подменили. Безо всяких на то оснований я хорошею и жду.

Я тебе вчера говорил: повидаю мать, пока нет занятий, пока отец в Переделкине разыгрывает дурака. На семьдесят втором почти от нас – от улицы Лавочкина, до Дмитровского шоссе. Сижу с плеером, мне не в лом. Шагаю от остановки и вижу на той стороне: идет, молодая, тихая, с высоким худым мужиком. Я поскорей свалил… хорошо, что не позвонил. Что ты об этом думаешь, Тёма? кудряво? нет, ты скажи.

Юра вернулся из Переделкина вконец рехнувшийся. Развесил на стенах фотографии: он читает в сумрачном холле. Аудитория состоит из весьма немолодых дам. Те какое-то время звонили: беспокоились о Юриной литературной судьбе. If I know anything about anything, никакой литературной судьбы Юре не полагается. Если не дай Бог прорвется – бывает – из этого гадкого утенка такой выйдет гусь! всех защиплет. Ни вкуса, ни слуха, ни чувства меры. Что, что? я злобная тетка, а он гений? мы всегда пробрасываемся? японцы скупают изобретенья, в патентованье которых Россия отказала? Полно, милочка. Вы нашли бледную поганку в моем огороде. Что? он просто беззаветно влюблен в российскую словесность? для него не важна победа, а важно участие? не похоже, голубушка. Такие, уж коли вылезут наверх – никому больше взобраться не дадут. Царь горы – есть такая игра. Да, я вышла за него… он тогда был скромный парень - дурь нашла на него позже. Развод? может быть… не сейчас. Прощайте, дорогуша. Конец связи.

Ишь как заговорила, вражина. Долго прикидывалась. Нет, дело не в одном Гидропроекте. Из какой щели выползла? К стенке! немедля! я тебя породила, я тебя и убью (разгневанный автор).

Шла первая – неполная – учебная неделя. Сухой сентябрь, шелестящие жесткой листвой дубы. Я дежурил: отправил ребят, ремонтировал плату, ждал Тёму – дискотека подходила к концу. Он позвонил: не успевает, ботанит. Давай без меня, выходи только со всеми. Мне было по барабану – со всеми или без всех. Иду, не слежу за базаром. Витька с тремя парнями вырос из-под земли. Я пригнулся и принял удар ниже пояса как легкий толчок в плечо. Потом оказалось: нож ткнулся в ключицу, соскользнул и упал. Я метнулся обратно к крыльцу – тут высыпала дискотека. Кто-то окликнул: Влад! и сразу семь-восемь наших парней бросились наперерез, чтоб отогнать тех четверых от стоянки. Но пятый прятался в тачке – стартанул и сумел посадить четверых при выезде со двора. Отработано. Рана – пустяк, взяли ватный тампон у девчонок. Кто-то звонил Тёме, вез меня на Речной. И никаких ментов, а то дискотеке конец. У предков бываю редко… отмечусь, когда заживет.

Я увидала шрам сразу – Влад молчал, точно партизан. В другой раз пырнут посильнее, ну а Юре на всё плевать (Нина).

Парень вырос – нечего делать… за ручку его не возьмешь. Владик, пойдем в зоопарк! Кончай пилить, отвяжись (Юрий).

Пусть Нина бесится сколько угодно – мне снится мое Переделкино. Там, у сожженного молнией дуба с дуплом, забитым железом, я поклялся идти своим путем, не оглядываясь назад.

Очень хорошо. Не оставляйте старанья, маэстро, не убирайте ладони со лба. Юрочка, персонажик мой! Зачем ты даешь свои детские клятвы в таком замусоренном месте? ты бы прошел чуть вперед, поднялся на узкий холмик – и клянись себе сколько угодно, глядя, как мимо бегут четыре сливочные вагона электрички первого класса.

Ее когда пустили? в каком году? Кажется, позже 2000-ого года (Нина).

Какое твое собачье дело? (автор)

У Тёмкиных предков сейчас по крутой тачке. Тёмке отдали жигули – одиннадцатую модель – вот в таком состоянии. Он заезжает за мной – сто пудов. Не могу так любить ни Вику, ни мать, ни отца. Таинственное это дело, и ненависть тоже. Витька долго надо мной издевался, вошел во вкус – теперь жаждет крови. Фашист.