Читаем без скачивания Дни - Владимир Гусев

Но для тех, кто был в самом пекле, ничего еще не было ясно.

— Война войной.

— Одно слово: День Победы. Попомнить надо.

— Как тогда, во втором, всем селом горели.

— Бог посылает память, — шло в толпе. В людях улеглись первые чувства; начали рассуждать, размышлять и сравнивать.

Чувство особого, странного беспокойства, владевшее с утра многими, почти у всех как бы разрешалось, разряжалось этим пожаром, этим огнем, будто нарочно «посланным богом», природой, некой судьбой.

Вдруг внимание толпы отвлек человек, пытавшийся сдвинуть с места тяжелый, длиннющий шланг и лезть с ним в самое пекло. Одной рукой — с другого боку пустой рукав пиджака плоско болтался поперек тела туда и сюда — прижав под мышку железную трубку с толстой скобой на конце, от которой тянулся назад ладно сложенный, как бы отутюженный брезентовый хвост, шатаясь направо-налево, он порывался войти в отверстие упавшей двери, в дым и гарь; шланг не пускал его и как бы насильно оттягивал назад, назад. Но человек все пытался ринуться с ним в огонь.

Это был Андрей Велембатов. Он начинал-то еще с утра, но на митинге был ничего, а как услышал «горит» — так, прежде чем спешить, добавил, шагом идя среди бегущих людей. Солнце и жар огня совсем его разморили, и теперь он был — того. Пытаясь ринуться в самый огонь, борясь со шлангом, он, наконец, не сбалансировал и упал на бок и на спину, мотнув ногами и подняв из-под себя пепел и паленый сор, взметнув дымок. Это было и правда у самого огня, и люди, которые сначала посмеивались над его усилиями, уже серьезней, но все же продолжая улыбаться — всем было ясно, что сгореть-то Андрею не дадут, — загомонили:

— Ну, хватит, хватит, возьмите у него. Хватит ему. С утра веселый.

Андрей приподнялся, уперевшись в черную труху своей единственной ладонью, бессмысленно смотрел покрасневшими глазами назад, на толпу.

Он понял одно — он делает не то, что надо, — что-то пустое…

Несмотря на возгласы из толпы, его никто не поднял, не тронул; работавшие его обходили, пожарник с двумя ребятами утянули шланг, всем было не до него. В таких ситуациях в людях в высшей степени обострено чувство реальной, а не мнимой опасности; Андрей был на самой грани огня, и все-таки не в огне, и вне досягаемости стропил и бревен, и работавшим достаточно было беглого взгляда на копошившегося внизу Андрея, чтобы одним махом оценить все это и больше уж не обращать на него внимания. Андрей приподнимался, пытаясь встать; никто ему не помогал; бывшие в сторонке снова начали слегка посмеиваться, но и из них никто не подходил: был момент того недолгого замешательства, когда каждый, зная, что дело «не смертельное», ждет, не сделает ли его кто-то другой. В серьезных же случаях, наоборот, вперед обычно бросаются сразу несколько человек…

Андрей оглянулся назад, на лица, и его ничего не говорившие, замутненные, отражавшие в себе лишь прилагаемые им сейчас физические усилия к тому, чтоб подняться, глаза вдруг быстро просветлели и изобразили вражду и злобу. Он смотрел на кого-то одного, не сводя глаз — обычная фиксация внимания у пьяного… Он вдруг увидел врага. Этот человек был враг. В нем была… причина. Все горит… все горит… и он, Андрей, ничего не может, не может, не может… И что это, что это, что за тоска, тревога… тоска? О чем?.. И вот он, враг. Вот он. Сейчас.

Большие черные глаза Андрея на смуглом приятном лице, оттененные прямыми, разметанными потными волосами, совсем уж бешено уставились на Степана Ивановича Бедратова — длинного, очень узкого человека в засаленном рабочем бумажном костюме и коротких, подрезанных под полубашмаки старых сапогах, который, заложив руки за спину и добродушно улыбаясь в аккуратные усы, смотрел, как встает Андрей.

— Смеешься… так и разэтак? — заговорил Андрей, не сводя глаз со Степана Ивановича, наконец встав и шагая к толпе. — Смеешься, сввволочь? Брата убил. Предатель, стерва, гад… так и разэтак. Смеешься? Ну! Стреляй меня! Брата немцам прода́л — меня стреляй! Ах ты…

Он подходил к Степану Ивановичу и наконец схватил его за грудки, слегка повисая на нем. Вокруг смотрели на них спокойно и не вмешиваясь делом.

— Андрей! Ты… пусти, я тебе… ты!.. — говорил Степан Иванович, беря Андрея за руку и, вывертывая, стараясь отцепить ее от своей рубашки. — Ты… брось, брось!..

— Ты меня не тыкай, а то сломаешь. Я те брошу, — горлом зарычал Андрей, начиная его мотать из стороны в сторону. — Я те сейчас… Староста, бургомистер-фашист еловый… За моего бррата…

— Брось его, брось, Андрей, — спокойно и обыденно, как говорят о чем-то, давно уже обсуждавшемся и выясненном между людьми, сказал кто-то сбоку и сзади. — Брось ты. Твоего брата не он убил, а немцы. Немцы стреляли.

— Свволочь!.. Пока я воевал! Кровь свою…

— Да не он, не он. Брось его. Брось за старое, — загомонили несколько голосов.

— Бедратов староста был хороший… конечно, бургомистер он бургомистер, но если б не он, постреляли бы еще больше народу. Хороший был староста, — охотно и добродушно-лениво пояснял какой-то дедок Алеше, ошалевшему от такого неожиданного оборота дел. Кругом еще бурно тянуло жаром, пламя трещало и словно бы лопалось под двумя мощными струями на затянутой желто-зеленоватым дымом крыше. Мимо, не обращая никакого внимания на двух схватившихся друг за друга людей, продолжали сновать огнетушители с ведрами, лопатами и шлангами.

— А кто старое забудет, тому два вон! — сразу откликнулся кто-то с другой стороны от Андрея; Андрей не видел ничего, кроме усов и широких выцветше-серых глаз Бедратова, но слышал все, что говорили. — Не он, не он… не о-о-он! Как не он? А кто жа? Виновен, он, да. Правильно, Андрей. Правильно. Попомни ему хоть сегодня.

— Чего болтаешь, чего болтаешь без толку? — тотчас послышалось кругом. — Суд был, все было, сочли — невинен. Чего зря на человека — в такой день? Ему легко было? Сами сказали, выбрали. Чего пустое-то… сколько лет уж забыли, ан нынче опять…

— Мы на фронте… кто вас знает… кто своих, кто чужих… так были ж, знаем… кто может знать, — неторопливо, как-то лениво пошло кругом; чувствовалось, что это и правда давно уж обсуждено и… как-то неразрешимо. Не в этом, мол, дело, не в том, мол, сегодня дело… Да и чего зря-то… чего зря. Большинство из говоривших считало, что Бедратов ни в чем не виновен, что «стреляли немцы»; некоторые возражали, но тоже вяло, будто речь шла о мелкой краже. Будто всем надоело. Но было и скрытое, усталое беспокойство… Журналист Алеша метался туда и сюда — каков матерьял! Пожар… фашист! Староста!.. — и ничего не мог утрясти.

— Заплутались люди, — привычно-философски вздохнул какой-то безбровый старик.

Переговариваясь между собой и окружив Бедратова и Андрея, люди, однако, все не разнимали их, а как-то задумчиво продолжали смотреть на обоих; недвижный жар и томление, душность, посылаемые на землю солнцем и потухавшей, трескучей крышей, казалось, вселились и внутрь людей.

Андрей, шатаясь из стороны в сторону и держась за грудки Бедратова, продолжал смотреть ему в глаза и мотанул его сильнее.

— Не виновен он, брось его, — тотчас сказал рядом с ним какой-то старческий голос. — А можа, виновен, да брось ты, Андрей. Што теперя, — добавил задумчиво тот же голос.

Смысл этих слов вдруг целиком дошел до Андрея. Они раскололи ярость на куски, один из которых оставался больным и красным, каленым, а другой, тоже больной, тоскливый, как-то похолодел, посерел, повис неярким камнем.

И тотчас в нем с новой силой вспыхнуло чувство, которому он не знал никакого названия. Это было дикое, дерганое, больное беспокойство, беспокойство, которое сегодня, в этот яркий, огненный, праздничный день, почему-то проснулось в нем с особой силой и вышло из самых глубин куда-то повыше. Беспокойство — о чем? Память, старая боль? Он не знал… Что-то… Что? Он поглядел на Бедратова. До этого ему казалось — сейчас вот, сейчас я расквашу, расплющу вот эту морду… Теперь эта злоба прошла.

…Люди постепенно расходились, как бы чуть сонные после напряжения зрелища; но в слабых улыбках, в негромких разговорах было, сквозило и словно бы облегчение какое-то… Этот идет, кинув пиджак на плечо, неизвестно чему слегка улыбается; движения умиротворенные и плавные, сапоги мерно скребут по пыльным неровностям колеи. Две женщины бредут, одинаково угнездив руки под мощными грудями, с «болезным», но, в общем, спокойным видом обсуждают убытки хозяев; трое здоровых ребят ухмыляются, вспоминая свинью, лениво толкуют, как Мишка прибудет из рейса, а тут… Все сочувствуют людям, но сходятся в том, что «что ж, ничаво, мал мала оскудеют, но Мишка-то — он не промах…» Толпа медленно и вразброд, вразвал — не то, что к пожару, — течет по улице вспять — к площади.

Андрей сидел за столом между двумя мужиками, уминавшими каждый по коричневой, пупырчатой, пережаренной и пересаленной гусиной ноге. Изредка они перебрасывались словами. На сердце у Андрея была обида — не на старосту-бургомистера, не на людей, даже, казалось, не на саму войну, а неизвестно на кого, на что — просто обида. Бывают же в мире такие дни, такие вот чувства… Да он ведь и в драку полез, по сути, не из-за брата, а так… не узнаешь зачем. И теперь… думал об этом. Еще ему было досадно, что пожар вот всех успокоил, а его, Андрея, нет… нет. И дело не только в драке, не только в пожаре…