Читаем без скачивания Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932 - Саша Черный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Памяти Л. Н. Андреева*
Давно над равниною русской, как ветер печальный и буйный,Кружил он взволнованной мыслью, искал, и томился, и звал.Не верил проклятому быту и, словно поток многоструйный,Срываясь с утесов страданья, и хрипло, и дико рыдал.
С бессонною жаждой и гневом стучался он в вечные двери,И сталкивал смерчи безверья, и мучил себя и других…Прекрасную «Синюю Птицу» терзают косматые звери,Жизнь — черная смрадная яма, костер из слепых и глухих.
Мы знали «пугает — не страшно», но грянуло грозное эхо.И, словно по слову пророка, безумный надвинулся шквал:Как буря, взметнулись раскаты кровавого «Красного Смеха»,Костлявый и жуткий «Царь-Голод» с «Анатэмой» начал свой бал.
С распятым замученным сердцем одно только слово «Россия»,Одно только слово «спасите» кричал он в свой рупор тоски,Кричал он в пространство, метался, смотрел, содрогаясь, на Вия,И сильное, чуткое сердце, устав, разорвалось в куски…
Под сенью финляндского бора лежит он печально и тихо,Чужой и холодной землею забиты немые уста.Хохочет, и воет, и свищет безглазое русское Лихо,Молчит безответное небо, — и даль безнадежно пуста.
<1920>«Ах, зачем нет Чехова на свете!»*
Ах, зачем нет Чехова на свете!Сколько вздорных — пеших и верхом,С багажом готовых междометийОсаждало в Ялте милый дом…
День за днем толклись они, как крысы,Словно был он мировой боксер.Он шутил, смотрел на кипарисыИ, прищурясь, слушал скучный вздор.
Я б тайком пришел к нему иначе:Если б жил он, — горькие мечты! —Подошел бы я к решетке дачиПосмотреть на милые черты.
А когда б он тихими шагамиПодошел случайно вдруг ко мне,—Я б, склонясь, закрыл лицо рукамиИ исчез в вечерней тишине.
<1922>СТИХОТВОРЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ В ЭМИГРАЦИИ И НЕ ВХОДИВШИЕ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ ИЗДАНИЯ ПОЭТА
(1920–1932)
РУССКАЯ ПЕЧАЛЬ*
И. А. Бунину*
На виселицы срублены березы.Слепой ордой затоптаны поля —И только в книгах пламенные розы,И только в книгах — русская земля!
Поэт-художник! Странная Жар-ПтицаИз той страны, где только вой да пни…Оазис ваш, где все родное снится,Укроет многих в эти злые дни.
Спасибо вам за строгие напевы,За гордое служенье красоте…В тисках растущего, безвыходного гнева,Как холодно теперь на высоте!
Шагать по комнате, к окну склоняться молча,Смотреть на мертвые, пустые облака…Не раз, не раз, гася приливы желчи,Дрожала ваша скорбная рука…
Когда падет тупое царство низких,—Для всех оставшихся — разбитых и больных —Вы будете одним из самых близких,Одним из самых близких и родных…
1920, октябрьСкорбная годовщина*
Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово…На наших погостах средь многих затоптанных плит,Как свежая рана, зияет могила Толстого.
Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,Слова отреченья и правды сияли над каждым —Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира ЛюбовьИ темная месть отравила томление жажды…
Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.Он истину больше любил, чем себя и Россию…Но ложь все надменней грохочет в украденный щитИ люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.
Что Истина? Трепетный факел свободной души,Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,И ветер развеял всю горечь призывов горячих.
Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.Как имя Платона, как светлое имя Сократа —Для всех на земле — итальянец он, немец иль бритт —Прекрасное имя Толстого желанно и свято.
И если сегодня у мирных чужих очаговВсе русское стало как символ звериного быта,—У родины духа, — бескрайняя ширь береговИ Муза Толстого вовеки не будет забыта…
Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.Усталость над миром раскинула саван суровый…Нет в мире иного пути: Любовь победит!И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.
Как путники в бурю, на темном чужом кораблеПлывем мы в тумане… Ни вести, ни зова…Сегодня мы все на далекой, родимой земле —У тихой могилы Толстого…
<1920>Памяти А. Блока*
В аду томился серафим.Кровавый свод висел над ним…Чтоб боль отчаянья унять,Он ад пытался оправдать.
Но странно: темная хвалаКипела гневом, как хула…Он смолк. На сломанном крылеДрожали тени в дымной мгле.
У врат — безжалостный дракон.Мечта — распята, воля — сон…Неспетых песен скорбный ройПоник над арфою немой.
Уснул… На кроткое челоСиянье светлое легло.Все громче плач, все злей разгул…
Уснул…
<1921>Е. А. Полевицкой*
Так долог путь: ни вехи, ни приюта…Ушли в века дни русского уюта,Бессмысленно ревет, смывая жизнь, гроза.И вновь к былому тянутся глаза.
В чужом театре — остров русской речи.Недвижно замерли склонившиеся плечи.И над рядами реет грустный сонО русской девушке тургеневских времен.
Она — предчувствие позорной нашей были…Не ей ли там сквозь сердце меч пронзили?И не она ли — мать, жена, сестра —Горит-трепещет в красной мгле костра?
Благословен Ваш нежный образ Лизы!Ее души волнующие ризыКоснулись нас в час ночи грозовойНадеждою нетленной и живой.
<1921>Галоши счастья*
Посвящается тем, кто мечтает о советской визе
Перед гаснущим камином щуря сонные глаза,Я смотрел, как алый уголь покрывала бирюза.Вдруг нежданной светлой гостьей, между шкафом и стеной,Андерсеновская фея закачалась предо мной.Усадил ее я в кресло, пледом ноги ей покрыл,Дождевик ее росистый на корзине разложил…Лучезарными глазами улыбаясь и маня,Фея ласково спросила: «Что попросишь у меня?»В сумке кожаной и грубой, — уж меня не проведешь,—Угадал я очертанья старых сказочных галош:Кто б ты ни был, резвый мальчик или сморщенный старик,Чуть надел их, все что хочешь, ты увидишь в тот же миг…«Фея, друг мой, вот газеты… чай и булки… Будь добра:Одолжи Галоши Счастья, посиди здесь до утра!»И пока она возилась, вскинув кудри над щекой,—Предо мной встал пестрый город за широкою рекой:Разноцветные церквушки, пятна лавок и ларьков,Лента стен, собор и барки… Ах, опять увижу Псков!Влез в галоши… Даль свернулась. Шпалы, ребра деревень…Я на площади соборной очутился в серый день.
* * *По базару вялым шагом, как угрюмые быки,Шли в суконных шлемах чуйки, к небу вскинувши штыки.Дети рылись в грудах сора, а в пустых мучных рядахЗябли люди с жалким хламом на трясущихся руках.«Возвратились?» — тихо вскликнул мой знакомый у ворот,И в глазах его запавших прочитал я: «Идиот».«Батов жив?» — «Давно расстрелян». — «Лев Кузьмич?» — — «Возвратный тиф».—Все, кого любил и знал я, отошли, как светлый миф…Ветер дергал над Чекою палку с красным кумачом,На крыльце торчал китаец, прислонясь к ружью плечом,Молчаливый двор гостиный притаился, как сова,Над разбитою лампадой — совнархозные слова…На реке Пскове — пустыня. Где веселые ладьи?Черт слизнул и соль, и рыбу, и дубовые бадьи…Как небритый старый нищий, весь зарос навозом вал,Дом, где жил я за рекою, комсомольским клубом стал.Кровли нет. Всех близких стерли. Постоял я на углу —И пошел в Галошах Счастья в злую уличную мглу.Странно! Люди мне встречались двух невиданных пород:У одних — избыток силы, у других — наоборот.Ах, таких ужасных нищих и таких тревожных глазНе коснется, не опишет человеческий рассказ…У пролома предо мною некто в кожаном предстал:«Кто такой? Шпион? Бумаги!» Вскинул нос — Сарданапал!Я Галоши Счастья сбросил и дрожащею рукойРазмахнулся над безмолвной, убегающей рекой.
* * *На столе письмо белело, — потаенный гордый стон,Под жилетною подкладкой проскользнувший за кордон.Фея — вздор. Зачем датчанке прилетать в Passy ко мне?Я, отравленный посланьем, в старый Псков слетал во сне.
<1924>Соловьиное сердце*
