Читаем без скачивания Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932 - Саша Черный

Соловьиное сердце*

Памяти П. П. Потемкина

Соловьиное сердце — смешное и хрупкое чудо…Потолочная плесень вдруг вспыхнет восточным ковром,Ветер всхлипнет за вьюшкой, но в ветре — кто знает откуда? —Невидимка-органчик веселым звенит серебром.

Ты давно им владел — андерсеновским старым секретом…Каждый грязный кирпич освещая бенгальским огнем,Был ты в каждом движенье беспечным и вольным поэтомИ не сделал Пегаса своим водовозным конем.

От обломовских будней, пронизанных питерским гноем,Уходил ты на волю сквозь створки волшебных дверей:Полотер ярославский был русским твоим Антиноем,И лукавый твой сад был шаров разноцветных пестрей.

Так запомнился крепко рисунок твой сочный и четкий:И румянец герани и толстый ворчун-голубок…Нахлобучивши шляпу, смотрел ты с усмешкою кроткой,Насмотрелся и создал лирический русский лубок.

Муза в ситцевом платье была вне парнасских канонов,Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?Но не понял никто из журнальных маститых Катонов,Что беспечно прошел мимо нас настоящий поэт.

А потом… а потом и без слов нам все это известно.Рев войны, кумачовый пожар… Где былая, родная герань?Дом сгорел… На чужбине пустынно, и жутко, и тесно,И усталый поэт, как в ярмо запряженная лань.

Надорвался и сгинул. Кричат биржевые таблицы…Гул моторов… Рекламы… Как краток был светлый порыв!Так порой, если отдыха нет, перелетные птицыГибнут в море, усталые крылья бессильно сложив.

«Тургеневские девушки в могиле…»*

Тургеневские девушки в могиле,Ромео и Джульетта — сладкий бред…Легенды и подкрашенные были,—Что нам скрывать — давно простыл их след!

Мир фактов лют: в коннозаводстве красномАборты, сифилис, разгул и детский блуд,Статистикой подсчитаны бесстрастной,Давно вошли в марксистский их уют…

С их хлевом не сравним мы заграницу:Вуаль здесь гуще, сдержаннее жест —А впрочем, друг, переверни страницуИ посмотри внимательно окрест…

ЭМИГРАНТСКИЙ УЕЗД*

Диана*

По берлинской безумной улице,Где витрины орут в перекличке,Где солдат безногий у стенки сутулится,Предлагая прохожим спички,—Там, играя зрачками, с цепочкой вдоль чрева,Пролетает новейший продукт,Экзотический лодзинский фрукт,Ева Кранц, тонконогая дева.Макароны цветной бахромыВьются в складках спадающей с ног кутерьмы…Узел кос — золотистей червонца,—Разве перекись хуже, чем солнце?На губах две сосиски пунцовой помады,Сиз, как слива, напудренный нос,Декольте — модный плоский поднос,А глаза — две ночные шарады:Мышеловки для встречных мужчин,—Эротический сплин все познавшей наяды,Или, проще сказать, атропин,А в витрине ее двойники, манекены из воска,Выгнув штопором руки над взбитой прической,Улыбаются в стильных мантоНа гудки вдаль летящих авто…Ева Кранц — деловой человек —В банк: свиданье, валюта и чек,В ателье красоты: маникюр и массаж,В магазины: подвязки, шартрез и плюмаж,Карандаш, выводящий усы,Рыжий шелк для отделки лисы,Том Есенина «Красный монокль»И эмалевый синий бинокль…Столько дел, столько дел!А навстречу оскалы мужчин,Гарь бензина, шипение шинИ двухструйный поток расфуфыренных тел.На углу обернулась: «Ах, Жорж?!»Подбегает поношенный морж,Сизобритый, оттенка почти баклажана,Перетянут под мышками вроде жука,Попугайский платок из кармана,А глаза — два застывших плевка…Посмотрите на Еву:Брови — вправо, ресницы — налево,Бедра томно танцуют канкан,Рот — коварно раскрытый капкан…Берегись, баклажан!..

На берлинской безумной улице,Где витрины орут с рассвета,Где солдат у стенки сутулится —Вы, конечно, видали все это.

Голос обывателя*

В двадцать третьем году, веснойВ берлинской пивнойСошлись русские эмигранты:«Наемники Антанты»,«Мелкобуржуазные предатели»И «социал-соглашатели»…Тема беседы была бескрайна,Как теософическая тайна:Что такое эмиграция?Особая ли нация?Отбор ли лучших людей?Или каждый эмигрант злодей?Кто-то даже сказалНа весь зал:«Эмигранты — сплошь обыватели!»А ведь это страшней, чем «социал-соглашатели».Прокравшийся в зал из-под полаНаканунский Лойола,Предложил надеть на шею веревкуИ вернуться в советскую мышеловку,—Сам он в силу каких-то причинВозлюбил буржуазный Берлин.Спорящих было — двенадцать,Точек зрения — двадцать,Моя, двадцать первая, самая простая,Такая:Каждый может жить совершенно свободно,Где угодно.В прежнее время —Ногу в стремя,Белье в чемодан,Заграничный паспорт в карман,Целовал свою ПенелопуИ уезжал в Европу.В Аракчеевской красной казармеНе так гуманны жандармы:Кто откупался червонцем,Кто притворялся эстонцем,Кто просто, сорвавшись с цепи,Бежал сквозь леса и степи…Тысячам тысяч не довелось,—Кое-кому удалось…Это и есть эмиграция,Цыганская, пестрая нация.Как в любой человеческой грудеВ ней есть разные люди:Получше — похуже,Пошире — поуже,Но судить нам друг друга нелепо,И так живется, как в склепе…Что касается «завоеваний революции»,О которых невнятно бормочут иные Конфуции,То скажу, как один пожилой еврей(Что, пожалуй, всего мудрей):Революция очень хорошая штука,—Почему бы и нет?Но первые семьдесят лет —Не жизнь, а сплошная мука.

Эмигрантское*

О, если б в боковом карманеНемного денег завелось,—Давно б исчез в морском туманеС российским знаменем «авось».

Давно б в Австралии далекойКупил пустынный клок земли.С утра до звезд, под плеск потока,Копался б я, как крот в пыли…

Завел бы пса. В часы досугаСидел бы с ним я у крыльца…Без драк, без споров мы друг другаТам понимали б до конца.

По вечерам, в прохладе сонной,Ему б «Каштанку» я читал.Прекрасный жребий РобинзонаЛишь Робинзон не понимал…

Потом, сняв шерсть с овец ленивых,Купил в рассрочку б я коров…Двум-трем друзьям (из молчаливых)Я предложил бы хлеб и кров.

Не взял бы с них арендной платыИ оплатил бы переезд,—Пусть лишь политикой проклятойНе оскверняли б здешних мест!..

Но жизнь влетит, гласит анализ,—В окно иль в дверь ее гони:Исподтишка б мы подписалисьОдин на «Руль», другой на «Дни»…

Под мирным небом, как отрава,Расцвел бы русский кэк-уок:Один бы стал тянуть направо,Другой налево, третий — вбок.

От криков пес сбежал бы в страхе,Поджавши хвост, в мангровый лес…А я за ним, в одной рубахеДрожа б на дерево залез!..

К чему томиться по пустыне,Чтоб в ней все снова начинать?Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,Пожалуй, легче можно стать…

Полустанок*