Читаем без скачивания Атлантида - Герхарт Гауптман

Этот удивительный случай, в котором смешались воедино шаги, взгляды, любовь и прощание навеки, умчался, как сон. Вильгельма все еще не было, и Фридрих, после того как гостья стремительно удалилась, вышел на палубу, где созерцание звездного неба, накрывшего беспредельный океан, как бы очищало его душу. По натуре и по образу жизни он не был донжуаном; поэтому он сам удивлялся, что необычное приключение воспринял как нечто самое естественное на свете.

В этот час Фридрих окидывал мысленным взором миллионы лет жизни человека на земле и подводил горестные итоги бытия и смерти. Но кончина должна была быть незадолго до начала. Смерть и смерть, думал Фридрих, — таковы границы для неисчислимых количеств забот, надежд, желаний, самих себя уничтожающих наслаждений и для возникновения новых желаний, иллюзорного обладания и реальных утрат, для бедствий, сражений, встреч и разлук — для всех этих неудержимых процессов и преображений, связанных все с новыми и новыми страданиями. Фридриха успокаивала мысль о том, что теперь, когда море так спокойно, эта молодая женщина из России, как и все ее товарищи по несчастью, забылась безмятежным сном, отрешившись от великого безумия жизни.

Размышляя таким образом в ожидании корабельного врача, Фридрих ненароком обернулся и заметил неподалеку от трубы в углу какую-то странную темную массу, привалившуюся к стене. Подойдя поближе, он различил фигуру спящего мужчины, который сидел на полу, натянув шапку на глаза и прижавшись бородатым лицом к складному стулу. В этом человеке Фридрих признал Ахляйтнера. Задавшись вопросом, почему он при температуре четыре-пять градусов мороза скорчился здесь, вместо того чтобы идти к себе спать, Фридрих вскоре нашел правильный ответ: в трех шагах отсюда была дверь в каюту Ингигерд. Ахляйтнер, верный пес, играл роль сторожа, роль цербера, роль обезумевшего от ярости ревнивца.

— Бедный малый, — громко сказал Фридрих, — бедный глупый Ахляйтнер!

И к охватившему его искреннейшему, чуть ли не проникнутому нежностью состраданию присоединилась тоска любящего, но разочаровавшегося мужчины, какого можно проследить в столь многих описаниях от Ницше и Шопенгауэра вплоть до самого Будды Гаутамы, который на вопрос своего ученика Ананды: «Как, господин мой, надо обходиться нам с женщиной?» отвечал: «Избегайте встреч с ними, Ананда!» Ибо суть женщины, говорил он, неисповедима, как путь рыбы в воде, и ложь для нее все равно что истина, а истина все равно что ложь.

— Тсс, коллега, что это вы тут делаете? — С этими словами осторожным шагом подошел доктор Вильгельм с каким-то аккуратным свертком в руках.

— Знаете, кто тут валяется? — спросил Фридрих. — Это Ахляйтнер!

— Он следил за тем, — заметил Вильгельм, — чтобы частотность открывания вон той двери была не слишком высока.

Фридрих сказал:

— Надо его разбудить.

— К чему? Позднее! Когда спать пойдете!

— А я уже иду спать, — ответил Фридрих.

— Сначала зайдем на минутку ко мне!

В своем кабинете врач вынул из оберточной бумаги человеческий зародыш.

— Она своей цели достигла, — сказал он, имея в виду молодую женщину из каюты второго класса, которая, по его убеждению, пустилась в путь только для того, чтобы избавиться от бремени.

И глядя на маленький анатомический объект, Фридрих прикидывал в уме, что было лучше для этого существа: появиться на свет по-настоящему или не пробуждаться к жизни.

Затем он ушел, разбудил Ахляйтнера, свел этого спящего на ходу, сопротивляющегося и что-то бормочущего пассажира с палубы вниз и проводил его в каюту. Сам Фридрих тоже отправился к своему ложу, испытывая некоторый страх перед вероятной бессонницей.

Уснул он сразу же, но когда проснулся, было только два часа ночи. Море оставалось спокойным, и было слышно, как мерно работает под водою винт. Если в пору серьезных психических кризисов жизнь и так превращается в горячку, то путешествия и бессонные ночи усиливают такое состояние. Фридрих знал себя и потому испугался, подумав, что через столь короткий срок ночному покою, кажется, пришел конец.

Да и можно ли было это назвать покоем? Ему приснилось, что он бесконечно долго шел куда-то рука об руку с Ахляйтнером в сопровождении каких-то черных вдов, выраставших из угольного чада, вылетавших из труб «Роланда» и мчавшихся по океану. Вместе с русской еврейкой из Одессы он с трудом поднял мертвого кочегара Циккельмана в голубой дамский зал и вернул его к жизни с помощью сыворотки, которую сам создал. Затем он помирил еврейку из России и Ингигерд Хальштрём, которые поссорились и, осыпая друг друга нещадной бранью, пустили в ход кулаки. Потом он снова сидел с доктором Вильгельмом в его аптеке, и оба они, как блаженной памяти Вагнер,[30] рассматривали зародыш гомункула, который под воздействием световых эффектов развивался в стеклянном шаре. «Люди возникают из воды, как пузыри, — сказал Фридрих, — не поймешь, откуда и куда движутся — и вдруг лопаются». А белый какаду Ингигерд бормотал голосом Артура Штосса: «Теперь я полностью заработал себе независимость. Разъезжаю только потому, что хочу немножко округлить свой капитал». Пока Фридрих с трудом вспоминал эти видения, он снова уснул. Вдруг он вскочил со словами: «Я надеру вам уши, Ганс Фюлленберг!» И сразу же после этого он морально уничтожал в курильной комнате господина, осквернившего его тайные отношения с Ингигерд.

И опять он брел по водной пустыне рука об руку с Ахляйтнером и с чадящими вдовами. И опять с огромным трудом вместе с юной почитательницей Кропоткина волок вверх и вниз по лестнице голого мертвого кочегара. Повторились ссора женщин и нагоняй Фюлленбергу и человеку из курилки, и повторения эти становились с каждым разом мучительнее. Опять появился гомункул в стеклянном шаре, а с ним и доктор Вильгельм. Гомункул развивался, световые эффекты не прекращались. Терзания и полнейшая беспомощность перед лицом этой череды мучительных видений заставили наконец взбунтоваться затравленную, алкавшую покоя душу Фридриха, и он сказал вслух: «Зажги огонь разума! Зажги огонь разума, о владыка небесный!» Затем он приподнялся на постели и понял, что Роза, служанка, стояла перед ним с зажженной свечой. Она спросила:

— Вам плохо, господин доктор?

В каюте что-то затрещало. Девушка ушла. Качки не было. Или это не так и ход «Роланда» уже утратил прежнюю плавность? Фридрих напрягся и прислушался: шум винта под водой был все таким же мерным. Затем с палубы послышались монотонные возгласы и скрежет шлака, сбрасываемого за борт. Стрелки часов показывали пять. Значит, после первого пробуждения Фридриха прошло три часа.

Снова скрежет и лязганье: новая партия шлака нырнула в Атлантический океан. Может, это сотоварищи покойного кочегара сбросили шлак? Фридрих услышал крики детей, затем плач и причитания истерички из соседней каюты и, наконец, голос Розы, старавшейся угомонить маленького Зигфрида Либлинга и болтливую Эллу. Зигфрид больше не хотел ехать на пароходе: он ныл, канючил и требовал, чтобы его отвезли обратно к бабушке в Луккенвальде. Фрау Либлинг бранила Розу и возлагала на нее ответственность за поведение детей. Фридрих слышал, как она закричала:

— Довольно портить мне нервы, дайте поспать!

Все эти впечатления не помешали Фридриху снова уснуть. Ему приснилось: вместе со служанкой Розой и маленьким Зигфридом Либлингом он находится в спасательной шлюпке, качающейся на волнах спокойного, с зелеными отсветами, моря. На дне этого суденышка почему-то лежит множество золотых слитков, очевидно, тех, что предназначаются для вашингтонского банка и должны находиться на борту «Роланда». Они лавируют какое-то время — на руле сидит Фридрих — и входят затем в некую светлую, гостеприимную гавань на одном из Азорских либо Канарских островов или же на Мадейре. Они уже подходят к причалу, но тут Роза спрыгивает с шлюпки и, держа маленького Зигфрида высоко над головой, доплывает до берега. Ее подхватывают какие-то люди, и вскоре она скрывается вместе с ними и с малышом в одном из стоящих в порту белоснежных зданий. Когда Фридрих причаливает, на мраморных ступеньках набережной его, к великой радости, встречает давний друг Петер Шмидт. Это тот самый врач, свидание с которым Фридрих в ответ на расспросы назойливых попутчиков выдавал за главную цель своей поездки. Неожиданно встретив его после многолетней разлуки здесь, на фоне белого южного города, он сам несказанно удивляется той радости, которую ему принесло это свидание. Как могло случиться, что он почти никогда не вспоминал такого великолепного человека и верного друга юности?

— Как хорошо, что ты сюда явился, — сказал Петер Шмидт, и Фридрих почувствовал себя так, словно его давно уже ждали.

Друг молча провел его в портовый постоялый двор, и здесь Фридриха охватило доселе незнакомое ощущение защищенности. Он подкрепился, стоя у буфетной стойки лицом к лицу с padrone[31] этого заведения, немцем, который, сцепив кисти рук, крутил большими пальцами и слушал, как Шмидт говорит: