Читаем без скачивания Призрачный мир. Сборник фантастики - Мария Великанова

Григорий Панченко

Жан

– Ну живей же!

Я попятился, отступая к стене. Холодно было стоять нагишом, да и неловко, честно-то говоря. В Домреми, помнится, о таком мы не особо задумывались, ну так ведь здесь не полутемная теснотища деревенского дома и не берег пруда за околицей. Да и мы – здесь, сейчас – не «близняшки из Домреми».

Я рыцарь вообще-то! Ну ладно, у нас, господ, это называется «оруженосец», господа мне все объяснили. Но у меня у самого вообще-то есть… то есть был специальный парень, который подавал мне оружие, помогал напяливать латы и подводил боевого коня. А после, когда подъезжали мы к месту боя, этого же коня уводил прочь, потому как сражаться большей частью приходилось за укрепления; так и не выпало мне покамест скакать в атаку, эх! Зато пехотным копьем в схватках орудовал я очень даже изрядно, бился плечом к плечу с самонаидостостоподлинными рыцарями, дважды даже было – впереди всех. За первый из тех случаев меня признал равным себе по отваге сам сеньор де Виньоль; у него прозвание «Ла Гир», но вот на то, чтобы привселюдно именовать его так, у меня отваги как раз и не хватило, ну да пускай, мало у кого хватает…

На осадной лестнице я тоже среди передних был, когда брали мы штурмом бастиду Турель да городишко Жаржо, скверный и колючий, словно еж. Тогда все рыцари, сколько их есть в нашем войске, знай говорили про мое бесстрашие; и все оруженосцы, и солдаты тоже.

Вот только никто из них не знал, что то был я.

– Да скоро ли ты там?!

Молчит, не отвечает. Только что, один раз «Отче наш» прочитать, была слышна какая-то возня, шорох одежды – но вдруг как замерло все на полузвуке. Стою, глаза опустив, с ноги на ногу переминаюсь. Будто посторонний какой, случайный здесь человечишко. Дурак дураком.

И вдруг снова зашелестело. Ну наконец-то. Долгое ли дело – штаны натянуть!

– Не поворачивайся!

Это она мне. А я и не думаю поворачиваться, между прочим. Голос вот только какой-то странный у нее сделался.

Начал я вспоминать, когда еще такой голос слышал – отчего-то вдруг это очень важным показалось, – да так и не припомнил ничего. Ее вообще поди разбери. Уже с тринадцати лет не пытаюсь.

Хотя это я загнул: как раз у меня получалось иногда. У меня да у папани. Он точно что-то чувствовал, причем загодя: даже мы с ней еще ничего не сообразили… да что там – она сама небось еще себя не поняла.

Себя. Или ИХ.

– Слушай, да сколько можно! Я уже гусиной кожей покрылся, если хочешь знать! Рубаху хоть подай…

– Потерпишь. С Малышом виделся?

Это только меж нас двоих могло быть сказано. В войске-то наши домашние прозвания неведомы, а вот в семье, да и в деревне, «Малыш» – не Пьер, младшенький, но сам я. С тех же тринадцати лет, когда стало ясно, что мы, «близнята из Домреми», даже росточком друг другу остаемся вровень. Впрочем, семья-то пускай, а деревенским сверстникам я за такое именование сразу морду бил, да и пацанве постарше. Сам уже не помню, отчего счел это для себя такой обидой, но сладу со мной не было никакого, даром, что ли, вокруг старины Реми-экоршера[1] с малолетства терся. Правда, как-то раз подстерегли меня за ручьем жуанвильские ребята, втроем на одного – и худо бы пришлось, да только вдруг она на помощь подоспела, нежданно-негаданно. Эта троица от нас двоих едва ноги унесла, в слезах, соплях и кровище.

(Да забодай меня улитка, ведь тогда я и брякнул, в восторге от нашей удали: дескать, носи ты не девчачье платье, а штаны – эх, и наподдали бы мы всем этим бургиньонам вместе с годоями!

А что она ответила? Или, может, промолчала как-то по-особенному?

Вот и не помню. Шутка ли – почти треть жизни с той поры миновало, целых шесть лет…)

– На самом-то деле все было так…

Дедушка Пьерло сделал паузу. Мы ожидали в почтительном молчании.

«Дедушка» он не нам, а всему поколению наших дедов, каковое поколение в наших деревнях и замках, весьма многочисленных, народ именует «Дю Лис-старшие» – произнося это с еще бóльшим почтением, чем мы сейчас молчим.

Нам, стало быть, он пра-пра.

Вообще-то, столько не живут. По крайней мере, сам дедушка Пьерло до стольки считать не обучен, сколько лет он уже на свете отбыл. Хотя, если взять и подсчитать, то получится отнюдь не возраст патриарха. Даже полная сотня годков, скорее всего, не набежит. То есть на самом деле – живут столько люди, пускай очень редко.

Вот есть Лилии-старшие, а дедушка – Дю Лис-изначальный, первый нобиль в нашем роду.

А сейчас уже вон сколь много нас, из рода Лилий. И каждый год в мае, в последние майские дни, все мы съезжаемся сюда, в дедушкин замок, маленький да пригожий, будто игрушка… будто сам дедушка… только самые старшие из Лилий помнили «Пьера-воителя», рыцаря со нравом ястребиным и хваткой волчьей… В замок дедушки Пьерло. Почтительно рассаживаемся вокруг старика в главном зале, тоже чистеньком, как игрушечный, хоть и ветшающем помалу. И слушаем, слушаем…

Так заведено.

Родители и дядья с тетками порой шептались, что, мол, старый хрыч и повоевал вдоволь, и даже судьей побывать успел – а так и не отучился по-деревенски бить соплей о землю; ну и всякое прочее. Однако от дедов никто из нас такого никогда не слышал. Деды-то твердо знали, и нам тоже помнить дóлжно: прежде Дю Лиса-изначального просто не существовало носителей вот этого герба с королевскими лилиями. Ну разве что дедушкины брат и батюшка – последний был вообще Жак-простак, в позапрошлом веке родился, с ума сойти! – однако и они получили лилейный герб не раньше дедушки Пьерло, но вместе с ним, из тех же королевских рук, в час единый.

И была еще СЕСТРА. О да. Она точно была.

После той баталии мы до темноты не решались домой вернуться. Как потом оказалось, напрасно: родители битых и в самом деле папане нажаловались, но он так глянул на них, что те убрались восвояси еще прытче, чем их сынки давеча. А на следующий же день подозвал к себе Реми, благо тот у нас на дворе прикармливался, – и стал меня старик натаскивать уже не тайком от всех, но открыто. Да так, что продыху не было. Света я не взвидел от такой заботы.

Только много позже догадался: это было не для меня, а для нее сделано. Чтобы хоть как-то разделить наше близняшество, чтобы не набралась она от меня такого, что лишь драчливым парням впору. Должно быть, тогда папаня и увидел сон, вещий и страшный, хотя рассказал о том года через три, а верно понял и того позже. Что ж, хотелось ему так, а вышло этак: пока старый живодер уводил меня за околицу и там обламывал о мои бока ясеневый шест, она начала говорить с НИМИ…

– Чего? А-а, с Малышом… Ну да, виделся. Нас позавчера свели, дали поговорить. А разве к тебе его не?.. Ну, то есть чтобы…

(И прикусил язык.)

– Чтобы попрощаться. – В ее голосе слышен смешок, да такой, что у меня все нутро словно бы оборвалось. – После приговора то есть. Нет, не было этого. Последний раз я его видела верхом, с мечом да в броне. Как и тебя, кстати. А вот подумай, братец: отчего это нам теперь свидеться дозволили? Только нам с тобой – и именно сейчас?

Я только хмыкнул. Все же девчонка девятнадцати лет, даже если она успела покомандовать войском и пообщаться с НИМИ, против мужчины девятнадцати лет остается как есть полной дурой.

– Что только нам с тобой – понятно. Пьера для попрощаться привести еще могли, а вот для чего другого Малыш теперь не пригоден: он нас с тобой чуть ли не на пядень перерос, и усищи над губой пробились.

– Правда? – Теперь она засмеялась совершенно по-обычному. Скрипнула чем-то за моей спиной: наверное, села на скамью, вроде есть там в углу лавка.

– Ага. Чернющие такие. Он все время, пока мы говорили, знай теребил их с гордостью.

– Ну да пора, в его возрасте так за год как раз и меняются. Парню ведь – ого! – семнадцатый пошел. Я и то опасалась, что он в нас с тобой удастся…

(«В нас с тобой…» Меня аж злостью опалило: ну, шерсть на роже до сих пор не растет, так что я, спрашивается, урод из-за этого или недомерок?! Вообще-то, слегка да, но ведь не карлик, просто малорослый, пааадумаешь! Зато словно из железа кован. Да за меня любую девку отдадут, с ого-го каким приданым! А теперь, когда семейный герб у нас, – даже девку благородных кровей, вот!)

Как-то сумел взять себя в руки: не для того я здесь, чтобы с ней ссориться, да еще перед расставанием.

– Смеяться будете, но в семье первыми из благородных стали мы с братцем. – Дедушка Пьерло покойно откинулся на спинку кресла и сплел пальцы.

Смеяться никому из нас и в голову не пришло, а самые младшие украдкой обменялись тоскливыми взглядами. Ничего, еще привыкнут. Дедушка, похоже, намерен жить вечно – значит, он и прапраправнукам своим будет эту историю рассказывать. Каждый год.

Старшие Дю Лис тоже переглянулись, пряча ухмылки. Уж они-то слышали ее столько раз, сколько нам и не снилось.