Читаем без скачивания Экспонат руками не трогать - Мария Очаковская

– Вот какая я молодец! Все-таки вспомнила, – похвалила себя Катя. – К слову сказать, академик с друзьями на фоне диковинной беседки выглядел вполне органично… тут и удивляться нечему, кто додумался до такой конструкции, как и почему…

Мысль как смерч закрутилась у Кати в голове. Она даже потянулась к телефону, чтобы позвонить Машке, нопередумала и набрала другой номер. Там было занято. «А если диковинная беседка досталась Семену Васильевичу, то есть его отцу, вместе с участком? И это та же самая, что стояла у академика на даче? Тогда получается, тогда получается… что срочно надо звонить Антону, он про академика все уже наизусть знает. Может, вдобавок какую-нибудь работенку подкинет, потому Малышев теперь звезда, да и платят на телепроектах лучше».

Стремительно слетев по лестнице на первый этаж, Катя заглянула в кухню, но там было темно. Из открытой форточки дуло. Дождь усилился. Из дальнего угла, зевая, вышла Булька.

– Ты все дрыхнешь, а где твоя хозяйка? Мама, – позвала Катя и пошла в комнаты.

Таисия Федоровна была у себя и, водрузив очки на нос, копалась в аптечном шкафчике.

– Нездоровится? – участливо спросила ее Катя, присев на краешек кровати.

– Да знаешь, что-то давит в груди, – ответила мать и продолжила уже совсем про другое, она не любила говорить про болезни: – Петровна рассказала, что Муська у нее жить отказывается, убегает и все время возвращается к своему дому. Приходится ей туда корм носить. Я, Кать, ей денег дала немного, и Булькиного мяса отрезала. Сейчас так все дорого…

Катя молча кивнула.

– У нее пенсия маленькая. А Семен, ты его молодым, конечно, плохо помнишь, интересным был мужчиной, видным таким… вот как нелепо в жизни все складывается.

– Мам, скажи, – в задумчивости произнесла Катя, – а ты случайно не знаешь, кто жил на этой даче до них? И где у нас старые альбомы с фотографиями?

14. Петроград. Исчезновение Петра Ивановича

Март, 1918 г.

Господи, дай мне силы, чтобы справиться с тем, что я могу сделать, дай мне мужество, чтобы смириться с тем, чего я не могу сделать, и дай мне мудрость, чтобы отличить одно от другого.

В эту ночь в городе было тихо, нигде не стреляли. На морозном черном небе зажглись звезды. Федор стоял во дворе у парадного, задрав голову, изумленно глядя на далекий мерцающий свет, который все эти долгие месяцы, казалось, был тоже под запретом, как и многое другое из той прежней привычной и такой далекой жизни. Все закончилось, оборвалось, осталось в прошлом, а страшное настоящее диктовало свои, недоступные для его, Федора, понимания правила игры. Каждый прожитый день преподносил что-то совершенно новое, еще более чудовищное, чем было вчера. Это как Дантовы круги ада, когда, преодолев первый, страшишься подумать о том, что ждет тебя дальше.

«Как все это произошло? С чего началось? Когда?» – часто спрашивал себя Федор, вороша в памяти события последних полутора-двух лет. Быть может, предвестником нынешнего кошмара стало как раз убийство Распутина или же этой вехой явились февральские беспорядки, вслед за которыми наступило 2 марта, и император подписал отречение… А может, разгул стихии и все эти бесконечные манифестации, митинги с лузганьем семечек родились под воздействием демагогических речей Керенского. Хотя, пожалуй, самая безобразная вакханалия началась позднее, осенью, после пьяного фарса с арестом Временного правительства и разграблением Зимнего… В листовках, расклеенных по городу, они называли себя какими-то «советами».

Никогда прежде Федор не интересовался политикой. Молодежные кружки не посещал, на собрания, а уж тем более на митинги не ходил. В бытность его студентом Федору не раз пеняли, что, мол, он не современен, потому что защищает старый «прогнивший режим», и, мол, России нужны перемены. Вот и получите теперь сполна. Политика сама стучится в дверь! Куда ни посмотри – всюду перемены! Голод, тиф, обыски, аресты, перестрелки, грабежи, электричество отключено, сломан водопровод, не работает отопление. На улицах – мерзлые навозные кучи и толпы праздношатаек, словно вырвавшихся из клетки, наглых, пьяных, расхристанных, задирающих прохожих, а еще матерный рев, разухабистая гармонь и смрадный дым от костров…

Федор старался смотреть на происходящее как на страшный сон, ночной кошмар, который скоро пройдет. Но сон оказался долгим, бесконечно долгим, затягивающим, и никак не кончался. Что делать – времена не выбирают, и жизнь, какая бы она ни была, продолжалась. Тем более что теперь он, Федор, был в ответе не только за себя, но и за жизнь отца, который от всего случившегося как-то сразу вмиг состарился, ну а самое главное, за Капочку – Капитолину Сергеевну Мельгунову.

Они обвенчались еще весной 17-го, в церкви Исидора Юрьевского, по соседству с домом. Свадьба прошла скромно, тихо. На праздничный, насколько это было возможно, обед пригласили только самых близких. Были Капитолинины мать, сестра, Олимпий Иванович, несколько товарищей Федора. Разумеется, был приглашен и Серж Потапов, который пробыл совсем недолго – его часть в тот день отправляли на фронт. Петр Иванович пригласил еще двух своих давних приятелей, знавших Федора с младенчества.

Мельгунов-старший страшно переживал из-за отсутствия подобающих случаю торжеств, ругал на чем свет стоит Временное правительство и марширующих под окнами оборванцев с винтовками:

– Вот уж никак не думал, что свадьба единственного сына будет проходить в такой аскетической обстановке.

Но жениха и невесту скромное застолье не смущало. Несмотря на военно-революционные вихри, их семейное счастье до поры было безоблачным и полным. Любовь, молодость, радость быть вместе помогали забыть о трудностях. Жили они беспокойно, собственно, как и все вокруг, но очень дружно. Мельгунов-старший всей душой привязался к невестке и полюбил ее как родную дочь. Он даже начал строить планы, как они все втроем отправятся путешествовать на Восток, «когда все уляжется». Вместе с Капитолиной они могли часами рассматривать карты, составляя маршрут будущей поездки, или обсуждать прочитанные книги. Радуясь новой благодарной слушательнице, Петр Иванович охотно рассказывал ей о своей коллекции, о раскопках. Капа же, посчитав, что в семье Мельгуновых стыдно не знать персидский, засела за учебники, понятное дело, в учителях нехватки не было. Вместе с тем она не забывала и об обязанностях хозяйки дома. Все в ее ловких руках спорилось – могла и прибрать, и стол накрыть. Тем более что горничная Шура с началом в городе беспорядков уехала к себе в деревню, а пожилой Семеновне было трудно управляться одной. Она все больше ворчала, жаловалась на дороговизну и страшные очереди за продуктами. Положение с продовольствием в городе становилось по-настоящему катастрофическим. В июне, поддавшись общему настроению, мать и сестра Капитолины перебрались на дачу в Ваммельсу, в Финляндию, разумно рассудив, что вдали от войны и революционного хаоса и с продуктами лучше, и живется спокойней. Звали с собой Мельгуновых. Но Петр Иванович не любил дачи, а Федор посчитал, что бросать отца одного в городе несправедливо. И вообще, он был так влюблен и так счастлив, что многого просто не замечал.

Часто, просыпаясь по утрам и с нежностью глядя на лежащую рядом Капочку, он думал: «Что еще нужно человеку для счастья?»

«Что нужно», он понял позже, в сентябре, когда Капочка объявила, что ждет ребенка. Все вокруг засуетились, забегали, стали строить планы, дом погрузился в томительное ожидание. А потом… счастье закончилось, потому что пришла СТРАШНАЯ болезнь.

Конечно, она проявилась не вдруг, не сразу, а медленно зрела, таилась, пока наконец с пугающей очевидностью не вырвалась наружу.

Впрочем, некоторые «симптомы» болезни, говоря на медицинском языке, Федор замечал у отца и прежде, не мог не замечать. Но тогда это слово ему даже в голову не пришло, он просто отметил, что в поведении отца появились некоторые странности.

Ни с того ни с сего Петр Иванович, который всегда отличался превосходной памятью, стал путать и забывать имена, фамилии, дни недели. Капочку он упорно звал Лидочкой, дворника Семена – Самсоном, а с утра в пятницу отправлялся к воскресной заутрене. Опять же ни с того ни с сего у него появилась манера закрывать свой кабинет на ключ. Вот так новость! Зачем? От кого? Иногда, проходя мимо закрытой двери, Федор слышал, или ему только казалось, что отец будто разговаривает сам с собой. Припомнились Федору и жалобы Семеновны, что, мол, «старый барин совсем сон потерял, приходит к ней в кухню и все говорит, говорит, говорит, сиречь прорвало его…».

– Я-то знай себе сижу, слушаю, а он, мол, побудь со мной, Семеновна, а у самого сна ни в одном глазу… а еще вроде барину одному оставаться боязно…

Федор и сам часто замечал, что по ночам отец подолгу не уходит к себе, бродит по дому, по десять раз проверяя, заперты ли двери. Ну и что – стариковская бессонница дело обычное, равно как и страсть поговорить. С некоторых пор на Петра Ивановича нападала странная говорливость. Речь его делалась громкой, быстрой, движения порывисты, суетливы. Все чаще во время своих монологов он говорил об «ответственности». Своей персональной ответственности за все и вся. Эта тема в монологах отца приобретала по-настоящему болезненный характер. Петр Иванович винил себя во всем, о чем только мог вспомнить. Даже то, что происходило на улицах города, явилось, как он говорил, следствием какой-то его ошибки. Попытки Федора или Капы разубедить его, успокоить вызывали бурный протест, он обижался, замыкался в себе, и на смену говорливости приходило угрюмое молчание…