Читаем без скачивания Из Америки – с любовью - Владимир Серебряков

– А вы разбираетесь в химии? – парировал я.

– Немного. Знаете, подпольщики-бомбисты редко закупаются динамитом в магазинах. Но ваша идея – привлечь к мозговому штурму настоящего химика – кажется мне куда разумнее собственной – с сомнительным результатом дышать библиотечной пылью.

Мое мнение о нежданном напарнике продолжало медленный и мучительный альпинистский поход на Джомолунгму. Так он еще и в ошибках признается?

– Только, Сергей Александрович…

– Сергей, – поправил меня педантичный Щербаков.

– Сергей, – взмолился я, – давайте отложим поход по ученым шишкам до завтра. Убийца от нас все равно уже ушел, спешить, в общем-то, некуда, а если я начну зевать во весь рот перед высокоученым химиком, получится неловко.

– Спешить нам, Андрей, есть куда, – поправил Щербаков. – Если ваш Старик закроет дело прежде, чем я напишу свой доклад, вряд ли меня станут слушать даже мои сверхосторожные начальники. Но вы правы – один день ничего не решит. Я и сам э… несколько не выспался.

Судя по тому, как напряглись его скулы сразу же после этой фразы, он тоже подавлял зевок.

У «Ориента» мы распрощались, и я отправился домой – компенсировать нервное напряжение и усталость здоровым сном.

Рига, 21 сентября 1979 года, пятница.

Сергей Щербаков

Придя в свой номер, я окинул взглядом аккуратно уложенную постель. Нет, спать нельзя. Иначе я очнусь в девятом часу вечера, разбитый и все такой же злой, и буду маяться бессонницей до полночи, чтобы проснуться утром непригодным ни к какой осмысленной деятельности. Поэтому я отправился в ресторан – поесть. Иногда все же приходится это делать. Но даже плотный, в немецком стиле обед отнял у меня не так много времени, а до ночи оставалось еще непозволительно долго.

И вечер тянулся невыносимо медленно. Я то и дело поглядывал на часы, пытаясь прикинуть, а движется ли стрелка или вечная пружина, как водится у сложных механизмов, отказала, и теперь мой хронометр так и будет всегда показывать семнадцать сорок.

Когда часы смилостивились и показали без пяти минут шесть, я понял, что дальше терпеть невозможно. Читать не хотелось, хмарь за окном наводила тоску, а если я попытаюсь разогнать сплин чаепитием, то разорю управление и лопну сам, прежде чем добьюсь результата. В конце концов я подошел к элефону и поинтересовался, что может мне предложить на сегодняшний вечер светская жизнь губернского города.

Киносеансы я отмел сразу – поклонником серебряного экрана мне не быть. Для разного рода приемов, куда я мог бы затесаться по тому или иному поводу, недоставало подходящей одежды или хотя бы времени взять ее напрокат – поздно спохватился. К тому же сомнительное удовольствие болтаться в толпе незнакомых людей в смутной надежде нарваться на дуэль тоже не привлекало. Оставались концерты. И тут мне нежданно повезло.

Уже через полчаса, запыхавшийся, но безмерно довольный собой, я стоял у дверей Большой аулы Лифляндского университета, сжимая в кармане заветный билет и удивляясь отсутствию давки у кассы. Даже в моем родном Симбирске на такой концерт собралось бы втрое больше народу, чем мог бы вместить зал, и давали бы его не в ауле, хоть и большой (которой у нас за отсутствием университета и нет), а в зале филармонии. Впрочем, Симбирск – город большой, не чета Риге, хотя и куда более провинциальный. Сборный симфонический оркестр Рижского университета представлял 25-й опус Джона Лорда, его знаменитый «Concerto Apocaliptico».

Я не знаю человека, который мог бы устоять против чар этой вещи. Думаю, «Апокалиптическому концерту» суждено пережить века и остаться в памяти поколений рядом с Первым фортепьянным концертом Чайковского, Вторым фортепьянным Рахманинова, хором из Девятой симфонии Бетховена и «Маленькой ночной серенадой» – в ряду тех шедевров музыки, не зная которых, человек не может называть себя образованным. И потому полупустой зал стал для меня неприятным сюрпризом. Большинство посетителей концерта составляли, как я понял, пожилые преподаватели – поклонники классической музыки и студиозусы, пришедшие из солидарности с товарищами. Почтеннейшей публики, завсегдатаев концертных залов и опер, я не наблюдал, и только дюжина завзятых меломанов, распознаваемых безошибочно по нездоровому блеску в глазах, несколько нарушала гармонию черных костюмов и зеленых фуражек с черно-белым кантом – очевидно, цвета университетского знамени.

Зал был небольшой, на мой пристрастный взгляд, даже тесный для симфонического концерта, зато обильно украшенный какой-то немыслимой и безвкусной золоченой лепниной. Когда стало понятно, что больше никто не придет – то есть через пять минут после третьего звонка, – свет начал гаснуть.

На мгновение в зале наступила полная тишина, тот миг, когда воздух замирает и твердеет, ожидая рождения музыки. И в эту тишину упала первая нота. Смычки коснулись струн, и по затаившему дыхание залу разнеслись позывные Рока. Скрипкам ответили трубы, грозное пение тромбонов, перекличка Четырех Всадников. Постепенно весь оркестр присоединялся к этому повторяющемуся сигналу, и вот уже простучали копыта барабанной дробью – знак, что близится основная тема.

Первой скрипкой был, видимо, студент, бледный юноша с сальными пейсами и клочьями перхоти на старательно отчищенном, но все равно неновом – видимо, одолженном взаймы – фраке. На второй минуте главной темы я был готов простить ему и пейсы, и перхоть. На пятой я окончательно уверился, что парень зарывает талант в землю. Ему бы следовало учиться в консерватории, играть в Императорской опере или давать сольные концерты по всему миру. «Апокалиптический» трудно исполнить плохо – такова уж особенность гениальных произведений, – но ничуть не легче сыграть так, чтобы каждая грань заиграла отдельно, рассыпая мелодические искры. Скрипачу это удалось.

А вот ударные меня разочаровали. Двадцать пятый опус Лорда – одно из немногих произведений, в которых можно услышать соло барабанщика, и исполнять его надо с чувством, с напором, с радостью, если можно так выразиться, вкладывая душу, а не отстукивая по хронометру. И все же, закрыв глаза, я видел коней, и дробный перестук копыт прокатывался по залу – вот-вот проломят стену всадники на белом коне, и рыжем, и вороном, и последний – на коне вслед, и ад следует за ним… и вот-вот раздастся голос: «Иди и смотри!»

Вторая часть концерта, как это бывает, мне не запомнилась – в ней не было, как в первой, все пронизывающей темы, только переливы сложного многоголосия, напоминающие одновременно кельтские мелодии и церковный распев. Слушатели как бы получали передышку в ожидании финала.

«Тай-ди-тай, тай-ди-та-ТАМ!» – вновь пропела труба, и – вот же штуки вытворяет память! – мне припомнились позывные нашей роты. Только рация наша потише пищала. Но в эту минуту я с недостижимой прежде ясностью понял, откуда черпал вдохновение для своего опуса Джон Лорд. Как вольнодумец Бетховен сохранил для потомков революционное буйство прошлого века – поднимитесь, миллионы! – так Лорд (не хочу сравнивать его с великими, но приходится) выразил в музыке уродливую красоту современной войны. В ровном, гулком ритме барабана мне слышался голос миномета, и при каждом ударе я вздрагивал, ожидая взрыва и летящих над головой осколков. А перед глазами вставал, как живой, полыхающий лес, подожженный ракетным залпом с винтокрыла, и над заливом Кука плыли клубы темного дыма…

В миг перед финалом, когда весь оркестр включился самозабвенно в апокалиптическую скачку, я вдруг ощутил себя на месте одного из всадников. Только за моей спиной стоял не ад. За моей спиной стояло что-то такое, что я обязан был защитить. Что-то очень важное. И если ради этого я должен разрушать… Что ж, пусть будет так. Всякий сад надо прореживать.

Музыка смолкла, и наваждение рассеялось. Чего только не примерещится. Конь бледный в голубом мундире… М-да. Хотя не так я и не прав. Сколько людей за время службы я отправил в ссылку, на уран, на тот свет? С полсотни, если присчитать и членов семей… Хотя обычно интересующие меня субъекты не связывают себя семейными узами. И не считая тех, кого я убил во время Аляскинской кампании, – но это был противник, это не в счет. Так что добро пожаловать в клуб верховой езды…

Медленно разгорелся свет. Слушатели потянулись к выходу. Я подождал немного, чтобы не толкаться в потоке оживленно обсуждающих достоинства и недостатки исполнения студентов, потом тоже поднялся с просиженного кресла и вышел в проход.

На выходе из зала я приостановился, пропуская вперед милую компанию: немолодой отец семейства, чей благообразный вид потомственного интеллигента несколько портила перебитая в давние, надо полагать, времена переносица, пухленькая его супруга, ростом доходившая мужу едва до плеча, и болтающийся между ними мальчонка лет семи, напевающий себе под нос привязчивую тему «пам-па-паам, пам-пам-па-паам». Я машинально отступил, ощутил под каблуком некое препятствие и услышал за спиной возмущенное «Ой!».