Читаем без скачивания «Господь дарует нам победу». Русская Православная Церковь и Великая Отечественная война - Михаил Витальевич Шкаровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Протоиерей Николай Ломакин, давая 27 февраля 1946 г. свидетельские показания на Нюрнбергском процессе, рассказывал: «Вследствие невероятных условий блокады, вследствие непрерывных налетов немецкой авиации на город, вследствие артиллерийских обстрелов города, количество отпеваний усопших дошло до невероятной цифры – до нескольких тысяч в день. Мне особенно сейчас хочется рассказать трибуналу о том, что я наблюдал 7 февраля 1942 г. 3а месяц до этого случая, истощенный голодом и необходимостью проходить большие расстояния от дома до [Никольского Большиохтинского] храма и обратно, я заболел. За меня исполняли обязанности священника мои два помощника. 7 февраля, в день родительской субботы, накануне Великого Поста, я впервые после болезни пришел в храм, и открывшаяся моим глазам картина ошеломила меня – храм был окружен грудами тел, частично даже заслонившими вход в храм. Эти груды достигали от 30 до 100 человек. Они были не только у входа, но и вокруг храма. Я был свидетелем, как люди, обессиленные голодом, желая доставить умерших к кладбищу для погребения, не могли этого сделать и сами, обессиленные, падали у праха погибших и тут же умирали. Эти картины мне приходилось наблюдать очень часто…»[215]. Всем ленинградским священно-служителям, в том числе митрополиту Алексию приходилось постоянно заниматься скорбным делом отпевания умерших[216].
Даже в самую страшную блокадную зиму 1941–42 гг. храмы продолжали функционировать (лишь Серафимовская кладбищенская церковь в январе-апреле 1942 г. была закрыта), давая горожанам духовное утешение и поддержку. Так, согласно сохранившемуся в архиве расписанию богослужений в Николо-Богоявленском соборе за декабрь 1941 г., службы проходили ежедневно утром (с 8 до 10) и вечером (с 16 до 18 часов)[217]. Весь период блокады продолжался значительный рост религиозного чувства горожан. Тысячи людей со слезами раскаяния обращались к Господу и принимали крещение. Среди людей в тяжелой степени дистрофии, умиравших от голода, было много тех, кто перед смертью вспоминал слова Евангелия и призывал имя Господне.
Верующими становились и защищавшие город бойцы, нередко рисковавшие своей жизнью. Ярким свидетельством этому является записка, найденная в шинели погибшего русского солдата: «Послушай, Бог… Еще ни разу в жизни с Тобой не говорил я, но сегодня мне хочется приветствовать Тебя. Ты знаешь, с детских лет мне говорили, что нет Тебя. И я, дурак, поверил. Твоих я никогда не созерцал творений. И вот сегодня ночью я смотрел из кратера, что выбила граната, на небо звездное, что было надо мной. Я понял вдруг, любуясь мирозданьем, каким жестоким может быть обман. Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку, но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь: не странно ль, что средь ужасающего ада мне вдруг открылся свет и я узнал Тебя? А кроме этого мне нечего сказать, вот только, что я рад, что я Тебя узнал. На полночь мы назначены в атаку, но мне не страшно: Ты на нас глядишь… Сигнал. Ну что ж, – я должен отправляться. Мне было хорошо с Тобой. Еще хочу сказать, что, как Ты знаешь, битва будет злая, и, может, ночью же к Тебе я постучусь. И вот, хоть до сих пор Тебе я не был другом, позволишь ли Ты мне войти, когда приду? Но, кажется, я плачу, Боже мой. Ты видишь, со мной случилось то, что нынче я прозрел. Прощай, мой Бог, иду. И вряд ли уж вернусь. Как странно, но теперь я смерти не боюсь». Не только рядовые, но и старшие офицеры нередко не скрывали своей веры. Так, неоднократно свои религиозные чувства публично проявлял командующий Ленинградским фронтом маршал Л.А. Говоров. По некоторым сведениям, в 1943 г. он присутствовал на богослужениях в Никольском кафедральном соборе[218].
На глазах разваливалось «замешанное на крови и пытках 1930-х гг.» уродливое здание «воинствующего безбожия». В этом смысле Великая Отечественная война, говоря словами митрополита Сергия, действительно стала «очистительной грозой». Богослужения проходили при переполненных храмах. Даже в будние дни подавались горы записок о здравии и упокоении. Литургию в них, вопреки церковным канонам, нередко служили так же, как это делали священники-заключенные в лагерях – на ржаной просфоре. Вместо вина порой использовался свекольный сок.
Защиту и утешение верующие, прежде всего, искали в храмах у чтимых святых образов. В Князь-Владимирском соборе, помимо главной святыни города – Казанской иконы Божией Матери, был и другой чтимый образ – Божией Матери «Скоропослушница». В Николо-Богоявленском соборе особым почитанием пользовались иконы святителя Николая (считалось, что Угодник Божий отводит полет смертельных снарядов от собора) и Божией Матери «Неопалимая Купина», с которыми митрополит Алексий совершал крестные ходы вокруг храма. Впрочем, владыка проводил их и с другими иконами. М.В. Долгинская, служившая с весны 1942 г. в войсках ПВО, вспоминала, что однажды во время ее возвращения в казарму на Фонтанке внезапно начался налет германской авиации. Она побежала к Никольскому собору, чтобы укрыться. «И вдруг из ворот вышли люди. Они двинулись вокруг храма гуськом, держась в темноте друг за друга. Впереди всех шел митрополит Алексий, подняв к небу икону «Знамение». Каждый вечер после литургии он обходил с нею собор. Даже налет не остановил его»[219].
В Спасо-Преображенском соборе в период блокады находились три чудотворных образа – Спаса Нерукотворного образа, Божией Матери «Всех скорбящих Радосте» и Божией Матери «Всех скорбящих Радосте с грошиками». Наиболее чтимые иконы Никольской Большеохтинской церкви – Божией Матери «Скоропослушница» и Смоленской Божией Матери – до войны были переданы из закрытых близлежащих храмов. Историю еще одной особо почитаемой иконы Иосифа Древодела недавно рассказал один из старейших членов причта церкви святителя Николая диакон Иоанн (Андрушенко): «Ее принесли в храм во время войны. Один благочестивый раб Божий, его звали Константин Лукичев, работал неподалеку в бане. Баня находилась на Большеохтинском проспекте, он работал там истопником и сторожем ночным, печь топил. Во время блокады привезли ему машину дров и икон, печь топить. Он все это разобрал и одну икону – образ Иосифа Древодела – отнес домой и спрятал. Потом его взяли в армию, и он погиб на фронте уже
