Читаем без скачивания Прощай, молодость - Дафна дю Морье

— Ты видел? — спросил я. — Ты видел того парня с ножом в спине? — Я перевернулся на бок, трясясь и рыдая от смеха, и кровавые слезы катились мне в рот.

— Прекрати, Дик, прекрати! — говорил Джейк, но сам он тоже смеялся, и я не знал, кто из нас сумасшедший и действительно ли мы всё это видели и всё это сделали. Потом, словно внезапно погрузившись в холодную воду, мы перестали смеяться и сели. Мы смотрели друг на друга, спокойные, трезвые — две важные совы под безмятежным небом, — и теперь я ощущал только боль и усталость, и мне ужасно хотелось спать.

— Нам придется отсюда убраться, — сказал Джейк. — Мы не можем здесь оставаться, эти ребята пойдут по нашему следу.

— Но мы же с ними покончили, — возразил я, — они не в силах больше драться.

— Я думаю не о них, — пояснил он. — Я думаю о полиции. Это их свистки мы слышали и их шаги.

— Может быть, мы бы смогли все объяснить, — сказал я.

— Нет, Дик, там этот мертвый швед с ножом в спине. Мы так же замешаны в этом деле, как те парни, которые это сотворили. Да и кто станет нас слушать? Нужно улепетывать.

— Согласен, — ответил я.

Мы поднялись и снова побрели по набережной. Дошли до конца мола, где было пришвартовано какое-то судно — маленький грузовой пароход, водоизмещением примерно в две тысячи тонн. Здесь уже не было тихо, поскольку его грузили углем, и мы слышали стон крана и грохот угля, который сыпался в трюм.

С первого же взгляда мы поняли, что на этом судне все делается кое-как: оно не было покрашено, борта заржавели, палубы не надраены, а человек на мостике, который стоял, небрежно опершись на перила, не поддерживал порядка. Он ругал матросов, которые отвечали ему фамильярно, подтрунивая над ним; лица их были черны от угля.

Мы какое-то время наблюдали за ними, потом Джейк взглянул на меня, а я — на него. Я пожал плечами, и он сказал:

— Это наш корабль.

Он оставил меня и поднялся на палубу, а я стоял, прислонившись к столбу на набережной, кусая ногти и глядя на серую воду. Кран скрипел и стонал, уголь с грохотом сыпался в трюм, и уголком глаза я видел, как парень на мостике, которого окликнул Джейк, с усмешкой наклонился, приставив руку к уху.

Я уже начал грезить наяву — грезить о далекой горе и бурлящем ручье, о стройных деревьях и снежных вершинах, о белом водопаде, обрушивавшемся в узкий фиорд, но эти видения внезапно исчезли, когда уголь загремел в трюме, и заскрипел кран, и Джейк коснулся моей руки, сказав в ухо:

— Пошли, он называется «Романи», он французский, направляется в Нант.

И я заковылял за ним; мне было все равно, куда идти, и он сообщил мне:

— Они уже закончили погрузку, и корабль уходит через час.

Я щурился на огни и пинал ногой канат, и кто-то смеялся, и кто-то окликал меня по-французски.

Скоро мы уже работали на палубе вместе с другими, голодные и усталые, и я знал, что этот человек, который шевелит конечностями и ругается, — это не я, потому что я лежал где-то в другом месте, уютно свернувшись в темном углу. И вот в руках у меня корка хлеба, и я заглядываю в темноту кубрика, и чувствуется движение отплывающего парохода, и винт взбивает воду.

А сейчас я смотрю в лицо Джейка: оно черное от угля, и на лбу у него шишка, которая как-то странно выглядит из-за сажи. А у меня там, где кровь на щеке, образовалась корка из угля. Мне казалось, что я прожил за эту ночь сто лет и теперь обладаю какой-то силой, которой прежде не было. Я смеялся над Джейком с его рассеченной губой и шишкой и знал, что именно этого мне хотелось — волнения от опасности, и вкуса крови, и сознания того, как хорошо быть молодым и как хорошо быть живым.

Джейк тоже рассмеялся и спросил, как у меня дела, и я ответил: «Черт возьми, ты же знаешь, что у меня все хорошо». Мы стояли вместе, наблюдая, как исчезает Стокгольм, четко очерченный, как драгоценный камень, холодный, загадочный, окутанный белым светом.

Глава десятая

«Романи» было грязное судно, с командой дьяволов, и мы с Джейком тоже были дьяволами, живущими в аду, чумазыми и немытыми, голодными и измученными, выкрикивающими проклятия в равнодушные небеса.

Это была одна из тех несчастных крошечных посудин, слишком узких при своей длине и мелких в передней части, что болтаются в Северном море и на Балтике в поисках фрахта, вечно грязные и дающие течь. Когда на этом судне был груз, оно глубоко уходило в воду, как дырявое ведро, и, медлительное и унылое, никогда не поднималось на волнах.

Судно принадлежало какой-то неизвестной компании с французским названием. Казалось, что оно проклято: при малейшем волнении на море оно давало осадку и стонало, и воду из трюма приходилось откачивать раза два в день. Шкипер, бельгиец, совсем не знал своего дела.

Такое впечатление он произвел на меня с первой минуты, думаю, и на Джейка тоже: этот шкипер понятия не имел о дисциплине, общался с матросами как с равными, стоя на мостике и небрежно опершись на перила. Он так и простоял на этом мостике, когда мы шли по реке из Стокгольма, — не выпуская из рук бинокля и выискивая на тысяче островов купающихся девушек, в то время как из трубы валил вонючий черный дым. Наверное, издали мы были похожи на звякающий медный чайник, который свистит, мотаясь по синей глади.

Река осталась позади, мы вышли в Балтийское море; штормило, с юго-запада дул сильный ветер, из туч, которые неслись совсем низко, лил дождь. И едва судно отошло от суши, мы поняли, что нам предстоит.

Шкипер, как я уже говорил, был беспечный, добродушный и ненадежный, зато помощник капитана был сплошной комок нервов, он ни минуты не стоял на месте, а суетился и орал на матросов, заявляя, что все сделано не так, и чуть ли не доводил нас до бунта.

В носовом кубрике «Романи» собрались крутые ребята. Кроме нас с Джейком здесь были пятеро бельгийцев, вместе с коком, пара голландцев, оба кочегары. Конечно, мы были на судне ни к чему, у них вполне хватало народа и без нас, но шкипер принял наши услуги в качестве платы за проезд. И вот мы, на горе или на радость, болтались по Балтике на грязном суденышке — а все из-за монетки, подброшенной по дороге в Отто. Теперь нужно было покрыть примерно такое же расстояние, как во время нашего первого путешествия на «Хедвиге» из Гельсингфорса в Копенгаген, но тогда дул попутный ветер, и корабль был как игрушка, несмотря на полное отсутствие комфорта, и скандинавы были отличными ребятами. А на этой грязной «Романи», постоянно дававшей течь, не было никакой романтики, и среди этой ржавчины и угля совсем не хотелось есть и спать рядом с ублюдками, от которых несло чесноком и которые могли справить нужду прямо в кубрике. Я ненавидел их и ненавидел судно, и единственным утешением было то, что Джейк рядом и мы можем ругаться вместе. Думаю, Джейк вряд ли терял самообладание — казалось, его не трогают ни уголь, ни грязь, ни вонь в кубрике.

Мы беседовали о том, как после Нанта отправимся на юг. Воображали палящее солнце Африки и пыль на улицах. Там будут маленькие ресторанчики с оранжевыми маркизами на длинных окнах, с близко поставленными столиками, и толстый улыбчивый официант с черными волосами и лоснящимся лицом будет бить мух полотенцем. Там белые домики с закрытыми ставнями, по стенке вьются растения с пурпурными цветами, а в тени эвкалиптового дерева спит кто-нибудь запыленный и смуглый, прикрыв голову руками. Море сверкает и искрится, а трава и листья на деревьях желтые от палящего зноя. Я словно видел эти улицы, и яркие цветовые пятна, и женщину в синем переднике, которая вытряхивала половик, стоя на высоком балконе, а потом, перегнувшись через перила и зевая, слушала, как в ресторане внизу играют на мандолине. Пахнет кофе, белой пылью, табаком и подгоревшим хлебом, цветами с ароматом вина и темно-красным фруктом, перезрелым и мягким. Девушка с ослепительной улыбкой, бросающая взгляд через обнаженное плечо, с золотыми сережками, которые видны из-под густых черных волос, зачесанных назад, с длинными коричневыми руками и пахитоской в зубах. Ночь, подобная большому темному одеялу, голоса, шепчущиеся на углу улицы, теплый воздух, напоенный ароматом усталых цветов, и рокот моря.

Когда Джейк рассказывал мне про Африку, мы стояли возле камбуза «Романи», которую высоко подбрасывало на волнах. По палубе неслись потоки воды, а с камбуза пахло прованским маслом и жиром, чесночным супом и сажей от дешевого угля.

Кто-то нарисовал порнографические картинки на переборке над камбузом. Выполненные белым мелом, они бросались в глаза — эти творения убогого ума, выведенные очень грубо и неумело, как детские рисунки. Время от времени сюда что-то добавляли: меняли позы, писали какие-то слова рядом с фигурами, а потом просто заходились от смеха, как мальчишки, раскрасневшиеся и гордые собой.

Интересно, не показался ли я таким же своему отцу, когда положил ему на письменный стол свои стихи, и был ли он еще худшего мнения обо мне, чем я сам? Просто невероятно, что такое действительно случилось когда-то.