Читаем без скачивания Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

в 1960-х гг. Он вспоминал: «Мы все любили русскую культуру и чувствовали близость к ней. Мы выросли с идеей о „старшем брате“». Он выдвинул предположение, что этот образ сохранился во многом благодаря азербайджанским национальным ценностям: «[В нашей культуре] принято относиться к старшему брату с почтением, с уважением. Даже когда [в эпоху гласности] нам говорили, что все республики равны, – это были только слова. Мы по-прежнему очень любили Россию»[366]. В ходе интервью Эльдаров не упомянул о своем нестабильном финансовом положении, ведь в независимом Азербайджане статус обществоведческого образования упал, как и уровень доходов в этой профессии, а русскоязычное образование, полученное в Москве, больше не давало преимуществ. Арюна Хамагова, получившая образование в ведущей русскоязычной школе Улан-Удэ (Бурятия) в 1960-х гг., вспоминала: «На интуитивном уровне я считала себя русской – может быть, не в этническом смысле, но [причисляла себя к русским] через культуру: язык, литературу и историю»[367]. В Ленинграде 1960–1970-х гг. она прошла путь от торговки овощами до исследовательницы. Тогда культурные достопримечательности города: музыка, театр, опера – закрепили одновременно «русскость» и «советскость» в качестве составляющих ее идентичности – идентичности, связанной с современным городом. С раннего возраста мечтавшая поступить в МГУ Дамира Ногойбаева рассказывала: «Я чувствовала себя скорее русской, чем советской гражданкой, и даже не чувствовала себя кыргызской. Меня тянуло к русской культуре»[368].

В странах, отделившихся от «старшего брата», российское руководство все еще помещается в эмоциональное сообщество дружбы народов, в том время как настоящее оказывается чрезмерно индивидуалистичным, грубым и опасным. Джасур Хайдаров из Кыргызстана, сегодня уже пенсионер, создал мощный образ русской щедрости: «я верю в дружбу. Русские же нас кормили. Русские нас лелеяли и баловали. Во время русских [имеется в виду во время правления русских] не было мошенничества. А сейчас куда ни пойди, грабят»[369]. Жылдыз Нуряева также высоко оценила лидерство России в СССР, пусть даже признавая, что у этого была своя цена: «Я думаю, что русский народ и революция сделали для кыргызов много хорошего. Это потому что в Киргизию приезжали одни из лучших представителей русской интеллигенции, и они привезли свою культуру: например, оперу. <…> В то время мы едва осознавали, что происходит русификация. Но это естественный процесс. В наши дни мы говорим о том, что происходит американизация или глобализация»[370]. Азербайджанец Бакыт Шакиев приехал из Казахстана в Ленинград и в 1970-х гг. работал там на молочной ферме. Он принимал привилегированное положение России в дружбе народов, не умаляя при этом и статус собственного народа: «[русские] были в какой-то мере старшими братьями, но не начальниками. Это нельзя ставить в одну строчку. Потому что все управлялось с Москвы, все шло оттуда, и поэтому старшими братьями, то да, но никак не начальниками»[371]. Метафоры дружбы и семьи часто звучат в интервью, поскольку у Шакиева и других мигрантов осталась эмоциональная привязанность к советскому времени. Русские в советскую эпоху предстают в памяти мигрантов если не в качестве членов их семьи, то в качестве покровителей – в отличие от опыта столкновений с Россией и русскими, с мировыми державами, такими как США или Китай, и даже с их собственными национальными лидерами постсоветского времени.

А вот в представлениях мигрантов из Грузии и Армении, живших в Ленинграде и Москве, дружба народов не была связана с русскими или Россией, а также с чувством принадлежности к большому советскому обществу. Респонденты, участвовавшие в нашем проекте, ставили выше собственное национальное самосознание и выделяли собственную модель культурного развития. Им не нужна была помощь от «старшего брата», ведь Грузия и Армения уже были частью современного европейского мира. Майя Асинадзе рассматривала дружбу народов скорее как механизм, облегчивший ей переезд в Москву из небольшого грузинского городка. При этом она подчеркивала свою неизменную приверженность к грузинской нации. На вопрос о том, сформировали ли у нее близкие дружеские отношения с русскими советскую идентификацию, Асинадзе заявила: «Я родилась грузинкой, я являюсь грузинкой, грузинкой и умру. Мои ощущения совершенно не изменились. Как они могли измениться?»[372]. Зураб Иашвили, в 1970-х гг. учившийся в Москве, вспоминал, что к нему относились как к равному. Он ценил дружбу народов, но проводил четкую грань между национальной идентичностью и идентичностью гражданина: «Я никогда не считал себя советским гражданином! Я грузин!»[373] Грузинка Элисо Сванидзе, работавшая в московском универмаге в конце 1970-х – начале 1980-х гг., была горда тем, как много межнациональных дружеских связей она завела. И все же она критиковала тех, кто сохранял эмоциональную привязанность к советскому времени: «Я вообще-то не верю в такую дружбу, которая не происходит естественно, которая как бы вынужденная или навязана какими-то внешними силами. Дружба должна возникать естественно. Так что я думаю, что дружба между народами в Советском Союзе определялась силами правительства, а не была результатом реальных чувств»[374]. Тамрико Оцхели выражала похожие чувства. Для нее дружба была ненастоящей, навязанной: «Эта идея была выдумкой диктаторской идеологии, но воля отдельных народов обрести независимость оказалась сильнее желания жить дружно как союз республик»[375]. И все же Сванидзе, Оцхели и другие мигранты признавали, что фестивали, проводимые на государственном уровне, и инвестиции для построения концертных залов, театров, библиотек и других объектов культуры создавали возможности для самодостаточного развития национальной культуры, хотя и в общесоветских рамках.

Некоторые мигранты считали, что разделение граждан на разные группы по национальности предавало советские ценности: по их мнению, предпочтение нужно было отдавать идентификации каждого человека со всеми гражданами СССР и его желанию работать на благо всех. Хамагова считала дружбу народов «не просто лозунгом, а выражением политической сущности государства», которому удалось пресечь дискриминацию в многонациональных пространствах. В то же время она утверждала, что «[национальность как категория] означает сегрегацию общества как целого на части»[376]. Эльдаров видел в дружбе народов подрыв советского единства: «Я не могу сказать, что дружба народов была совершенной. На самом деле, существовали разные культуры и разные модели поведения, которые иногда сопровождались этническими стереотипами и предрассудками, настраивавшими людей друг против друга». Тем не менее он добавлял, что благодаря этому принципу обычные люди ушли от «шовинизма» по отношению к другим людям и стали ближе к «интернационализму»[377]. Двое мигрантов, которые работали в Москве торговцами, рассказывали, что национальные территории и сети способствовали росту этнических, пусть и существующих неофициально, торговых точек Москвы. Это лишь укрепило их национальную идентичность как талышей – народа, живущего на юге Азербайджана. Выходцы