Читаем без скачивания Книга мертвых-2. Некрологи - Эдуард Лимонов

Тут надо понимать, что книга оказалась не у тех читателей. Мы жили чувственной, быстрой, состоящей из конфликтов с чужими, прикосновений друг к другу, стремительной жизнью, в которой не было места теням советских диссидентов с кукишами в карманах. Из всех мелькавших вокруг тогда в Париже Зиновьевых, то ли с экрана, то ли из газет, я запомнил его высказывание о том, что революция 1917 года открыла для его крестьянской семьи огромные перспективы, что это благодаря революции он стал философом, его брат — полковником, еще один брат — доктором-хирургом. Я подумал: «Сказано справедливо», — остановился на мгновение на его простонародном воистину крестьянском лице, и меня утащило жизнью. Мне было не до Зиновьева.

Впервые я увидел его вживе уже в Москве, за кулисами Центрального дома литераторов. Было в разгаре некое патриотическое сборище, возглавляемое Прохановым, и там оказался он, в кожаном, помню, пальто. Александр Зиновьев в компании еще молодой, одетой светски супруги. Красивой, отметил я. За кулисами мы пили и закусывали бутербродами, и даже было, помню, некоторое оживление, нехарактерное для того времени — после разгрома восстания октября 1993 года на патриотических сборищах царило обыкновенно уныние. Я в это время уже был в России более известен, чем Зиновьев, так как с 1992 года лично участвовал во всех исторических событиях и вовсю писал в газетах. Видимо поэтому пара Зиновьевых сама со мной познакомилась. Вначале она, затем и он. С ним мы перекинулись вполне дружелюбными репликами. За несколько лет до этого вышедшую его книгу «Катастройка» я держал в руках. Его и моя оценка и Горбачева, и, позднее, Ельцина были близки. Он был, судя по характеру его книг, исключительно публицист, потому для сколько-нибудь длительного существования в литературной вечности ему не хватало страсти. Такие гибнут в памяти старых поколений довольно быстро, а новые его читать не будут. Эта же банальная трагедия случилась и с Владимиром Максимовым и еще десятками, если не сотнями, диссидентских писателей. Они обращались к разуму и усредненному интеллекту читателя, а читателя лучше брать снизу, за яйца. Шучу, конечно, но те, пусть даже умнейшие, произведения литературы и публицистики, в которых нет страсти, обречены. Лучшие публицисты — это Савонарола и протопоп Аввакум («Черви в душах ваших кипят!»).

Позже в ЦДЛ приехала моя, уже отдалявшаяся от меня, Наташа Медведева, веселая, и тут же стала работать на публику. Известная фотография, когда она якобы душит меня, схватив за горло, под названием «выжатый лимон» сделана в тот день, когда я знакомил Наташу со знаменитым Зиновьевым, я поймал себя на том, что делаю это в приподнятом духе. Тогда же я понял, что все же испытываю к нему пиетет, как к человеку, ставшему знаменитым, когда я еще не был знаменит.

Интерес к кумирам диссидентства в 90-е годы неуклонно снижался. Время сперва обогнало их, а затем обдало своей волной и сбило с ног. И они забарахтались, и их смыло. Кто-то выбрался, а большинство пропали в пучине. Объясняется этот неинтерес чрезвычайно просто. Их книги были не более чем полемикой с советским государством, с коммунистической системой. Полемикой, либо гневными развернутыми обличениями её. Тонны этих обличений, этой полемики, в одночасье стали не нужны, превратились в макулатуру в момент, когда исчез их point of reference — СССР. Не нужны стали все романы Максимова, Владимова, Войновича (этот хотя бы выбрался опять) и неуклюжие книги Зиновьева. Мне их жаль. Тем более, что Максимов и Зиновьев не приняли ту систему, которая воздвиглась на месте советской. Советская была благороднее, вынуждены были они признать.

В последний раз я видел Александра Зиновьева на традиционном сборище по поводу очередного юбилея радиостанции «Эхо Москвы». Это было, вероятнее всего, в октябре 2005 года. Он ходил среди гостей, придерживаясь за плечо хорошенькой миниатюрной девочки. Старый греховодник во мне немедленно зафиксировал девочку, а уж потом Александра Александровича. Он почтительно отозвался о деятельности нацболов, называя их «ваши ребята», расспросил меня о моём пребывании в тюрьме, представил мне спутницу: «Это моя внучка». А потом пошел от меня сквозь толпу, чуть опираясь на внучку. Как оказалось, удалился навсегда. Умер в середине мая 2006 года на восемьдесят третьем году жизни.

В памяти моей осталась его спина невысокого человека с лысиной.

Конь Жукова

Вячеслав Клыков

Когда едешь по Садовому кольцу от Сухаревской площади в направлении к Триумфальной, то на эстакаде слева у тебя появляется в поле зрения Цветной бульвар, а справа и впереди — Самотечный бульвар. Обрати внимание на последний дом на углу Садового кольца и Олимпийского проспекта. Это такой себе аккуратненький, старенький домик. Для всех остальных его значение нулевое, но не для меня. Для меня этот домик имеет значение символическое. В подвале этого домика, в мастерской тогда молодого совсем скульптора Вячеслава Клыкова ночевал я свою первую в жизни ночь в столице нашей Родины. Это было в давнем 1966 году.

Тогда все были молодые, а если кое-кто и был старый, то мы не замечали. Тогда я не мог бы написать и двух десятков страниц «Книги мертвых», потому что личных мертвых у меня были: соученик Виктор Проуторов, да в раннем детстве помню смерть нашего соседа по коммуналке майора Печкурова. И всё.

Тогда все были молодые в Москве. Я, собственно, еще ни с кем и не познакомился. Только приехал. Еще не переехал, но приехал в первый раз. Вообще-то в той мастерской Клыков поселил не меня, но отдал ее в пользование харьковскому художнику Анатолию Крынскому. Крынский был художник-почвенник, но в то же время и умеренный модернист. Помню, что в тот вечер в мастерскую Клыкова сошлись три художника-харьковчанина: мой тогдашний друг В. Бахчанян — самый скандальный харьковский художник, и художники Крынский и Сухомлинов. В тот год Бахчанян уже начал сотрудничать с «Литературной газетой», с ее последней страницей «13 стульев». Там, в клубе «13 стульев», был рассадник и инкубатор тогдашних «либералов», как сказали бы сейчас. Вольнолюбивые и остроумные юноши так и липли к клубу «13 стульев», и всем этим заправлял Илья Суслов. Впоследствии и Суслов, и Бахчанян уехали в Америку, где я тоже коротко пребывал в 1975–1980 годах. Жив ли Суслов, не знаю, Бахчанян до сих пор жив. Седой как лунь, он пользуется неизменным почтением со стороны эмигрантов старой школы. Думаю, он добился бы куда большего, если бы остался в России, или хотя бы вовремя реэмигрировал из Америки опять в Россию. О Бахчаняне, человеке талантливом, когда-то блестящем и остроумном, можно было бы написать целую книгу под названием «Как зарыть талант свой в землю», да мне не до этого. Я честно восхищался им, когда он заслуживал этого, но сейчас, когда он выцвел и слился с фоном, не восхищаюсь. В одном из недавних своих интервью он рассказал публике, как спас молодого Лимонова от пьянства. От пьянства никого спасти невозможно, и его влияние на меня было минимальным, так что пусть не сочиняет. Проблем с алкоголем у меня никогда не было, а если бы были, публике стало бы известно, я бы их обязательно использовал в творчестве.

В день моего приезда мы там собрались в подвале дома. Провинциальные юноши, приехавшие покорять Москву. Художник Сухомлинов, этакая доска в свитере, церемонная, вежливая, но нелепая доска. Художник Крынский, тогда нахальный, уверенный в себе, имеющий успех у женщин, в Харькове он работал в газете, по-моему, «Ленiнська Змiна». Портретные зарисовки этих ребят можно найти в моей книге «Молодой негодяй». Мы пили сухое вино, строили планы. Мне заранее показали, где я буду спать, и сообщили, что на этом же месте спал не так давно актер Харьковской филармонии Лешка Пугачев. Хозяин мастерской, восторженно сообщили мне земляки, приготовил Лешке сюрприз. Когда тот пошел спать, в постели, вот здесь, где ты будешь спать, Эд, уже лежала теплая женщина. А была зима! А женщина уже согрела постель собой!

Мы были в восторге и от этих разговоров, и от Москвы. Хозяина, самого Клыкова, я помню неярко, поскольку, если ты не знаешь всех, тебя окружающих новых людей, то ты неизбежно видишь их потом такой слипшейся кашей, неразделенным месивом. В сравнении с художниками (Клыков, кажется, уже был членом Союза художников или, по меньшей мере, членом профкома художников, потому и обладал мастерской), я был и самым младшим, и самым далеким от официального искусства. У меня в мои 23 года не было опубликовано ни одного стихотворения, да я, честно говоря, никогда и не пытался публиковать мои стихи. А позднейшие попытки Бахчаняна пристроить меня в «Литературную газету» в клуб «13 стульев» не увенчались успехом. …Сухое вино, сыр, хлеб — что еще нужно молодому человеку? Вечер. Москва. Мы радовались и себе, и Москве.

Это был эпизод первый. В конце эпизода Клыков, крепкоголовый высокий парень, уехал домой в свою квартиру.