Читаем без скачивания Книга мертвых-2. Некрологи - Эдуард Лимонов

— Какому гробу! — воскликнули мы. — Крученых еще не привезли! Ты положила цветы к гробу чужого человека! Бесцеремонная и бестактная Анна пошла и совершила кощунство. Сняла свои цветы с гроба и вновь появилась перед нами. С цветами.

Когда наконец приехал автобус, то из него вышли несколько сопровождавших покойного: горстка сопровождавших. Там были, помню, поэт Борис Слуцкий, исследователь футуристов Харджиев и поэт Геннадий Айги. Если я правильно помню, то распорядителем был именно Айги. У Алексея Крученых не то не осталось родственников, не то они не захотели принимать участия в кремации. Я писал об этом эпизоде в «Книге мертвых», потому не стану повторяться. Почти под самый уже конец приехали Лиля Брик в белых сапогах и поэт Вознесенский в клетчатой кепке. В тот день в крематории мы с Айги лишь поздоровались.

Так мы и прожили, старательно обходя друг друга, в Москве до 1974 года, когда я уехал на Запад. Появился он передо мною вновь уже в 1988 году, в Париже. Приехала советская делегация, и в ее составе были и Окуджава, и Ольга, жена Окуджавы, и Вознесенский с женой. Был там Евгений Рейн, был и Айги. Мы довольно тепло поговорили, поскольку всё-таки оба принадлежали к одной среде, и то, что Ворошилов и Яковлев, чистые рыцари живописи, были общими друзьями для нас с ним, бросило нас хотя бы на этот вечер друг к другу. Дело происходило в Министерстве культуры, а министром, если не ошибаюсь, был тогда Jack Lang. Айги предстал передо мной тогда в Париже уже законсервированный и полностью оформленный в облик старичка-лесовичка. У него было «колючее» лицо, не только благодаря стихийной бороде повсюду, но в нем возобладали родовые, видимо, черты чувашского шамана, перемешанные с природой. В свете приглушенных огней зала Министерства культуры он выглядел куском природы, деревенским пастухом, вышедшим из придорожных кустов, с лица не успели опасть колючки. Темная матовость кожи, синева линии губ, — я помню его лицо, увиденное близко, потому что мы долго стояли и беседовали лицом к лицу. Я понял тогда, что он «вещь в себе», как камень, поросший мхом, или валун, оставшийся от обледенения. С ним невозможно было взаимодействовать. «Такого даже в кафе не пригласишь», — думал я, зачем ему кафе, он не впишется, этот самый французский среди всех чувашских поэтов. Что делать с ним в кафе? Я ему оставил свой телефон, абсолютно уверенный, что он не позвонит, хотя советская делегация собиралась задержаться в Париже надолго. Так и вышло, он не позвонил. Впрочем, мне он не был нужен, эта «вещь в себе», я дал ему мой телефон лишь из лояльности к прошлому, к общим друзьям.

Размышляя о нем, прихожу к выводу, что он феномен такого советского оригинала. Если в Великобритании появляются время от времени эксцентричные чудаки: Бой Джордж или, спустя поколение, Мэрилин Мэнсон, то в России по деревням и весям появляются вдруг причудливые индивидуумы: Геннадий Лисин из деревни Шаймурзино, выучивший французский до степени смешения себя с образом французского поэта Айги и проживший в этом облике до самой своей кончины в 2006 году. Благодарная Франция дала ему звание командора Ордена искусств и литературы в 1998 году, понимая, что этот причудливый чуваш имеет душу француза. В детстве и ранней юности, прошедшей на окраине Харькова, у меня был приятель Павел Шеметов, я о нем писал в книге «Молодой негодяй». Выходец из предместья Тюренки, отслуживший во флоте, «Поль», как он сам себя называл, самостоятельно выучил французский язык до степени совершенства, правда, его творческий импульс не был сравним с Геннадием Лисиным. Судьба Поля сложилась трагически, в отличие от судьбы Геннадия Лисина-Айги. Поль пытался бежать на Запад через Турцию, для чего поехал в Армению и устроился работать на строительство пограничной дороги. Он попытался уйти через границу, был пойман, посажен в психушку. Дальнейшая судьба его мне не известна, возможно, его давно нет в живых. Лисин из Шаймурзино пробился в свою желанную Францию, сумел сделать из своего хобби судьбу.

Юный Айги ходил в гости к Пастернаку, так же высоко, как я, ценил Хлебникова, дружил с Крученых, но от Пастернака в его стихах нет ничего, мало что есть от Хлебникова, и всё есть от современной ему французской поэзии. Он — французский поэт. Нерифмованный свободный стих сразу обрекает русского поэта на забвение. Думал ли об этом Геннадий Лисин?

Шаманы, говорят, перед каждым камланием ели мелко нарубленные мухоморы, а те, что жили дальше к северу, ели нарубленные бледные поганки. Айги перед камланием начитывался французов. Айги был «вещь в себе», этим французским поэтом, писавшим по-русски, гордится Чувашия. Когда мне нужно стихов, я читаю Гумилева или Лермонтова.

Этот парень был здорово похож на Жана Жене

Александр Сумеркин

«Этот парень здорово похож на Жана Жене», — подумал я, увидев Сумеркина осенью 1978 года. Я работал тогда в американской деревне «Glencowmills» (может быть, правдивое написание деревни Glen cowmills, то есть коровьи мельницы Глена, а может быть, верен первый вариант). Я был членом бригады работяг, возглавляемой заводным брюнетом Майклом. Кроме меня, членами бригады были парни Билл (толстый блондин) и Джордж (тощий меланхолик). Мы занимались тем, что восстанавливали старую ферму, чтобы превратить ее в загородный дом светской дамы Реми Сондерс. Деревня находилась в up-state штата New York, на его севере, в паре часов езды на автомобиле от заброшенного городка Хадсон (он же Гудзон). Реми Сондерс хорошо говорила по-русски, жила на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке и была в те годы лучшей подругой и менеджером балетного танцора Михаила Барышникова. Это она определила меня в бригаду строителей, якобы помня о данном мне обещании найти работу, а на самом деле потому, что рабочий, на место которого меня взяли, проворовался, украл часы. По уикендам Реми обыкновенно приезжала с инспекцией — посмотреть, как идет строительство. Почти всегда она привозила гостей. Так вот и случилось, что я впервые увидел моего будущего издателя, стоя в траншее под домом, — мы долбили траншею в скальном грунте, чтобы подвести под дом новый фундамент из «конкрита», то есть бетона. Старый фундамент истлел за двести лет существования фермы.

Они приехали, а мы работали. Кроме Реми и Сумеркина приехали еще две американские молодые девки-сестры (они промелькнули у меня в «Дневнике неудачника») и стали заглядывать к нам в траншею, что вызвало всеобщее наше, работяг, раздражение. Мы были и без них злы, потому что скала, появившаяся на глубине полуметра, не была предусмотрена. Нам хотелось не долбить ее, а взорвать, но приходилось долбить, монотонно, каждый день. А тут еще явились туристы. Реми была максимально доброжелательна, девушки — тоже. Сумеркин присел на корточки. Его лицо мопса скорчилось в доброжелательной улыбке.

— Эдуард, я читал вашу рукопись у Барышникова. Это очень странная, гениальная, не боюсь этого слова, свежая книга. Я ее обязательно издам…

— Вы что, издатель? — я выпрямился и посмотрел на него с интересом.

Позади у меня уже были два года мытарств по американским и русскоязычным издательствам, и я относился к людям, связанным с издательским бизнесом, со скепсисом, все более похожим на ненависть.

— Я всего лишь литературный директор и консультант в издательстве «Руссика», — сказал Саша.

— А, знаю, эти ребята, Валера и Надя, как их?

— Они только служащие, как и я. Деньги дает один венгерский еврей, Дэвид. Я попытаюсь его уговорить…

Сознаюсь, я не очень ему поверил. Два года неудач не убили моей энергии, но породили во мне священную злобу. Я постарался забыть об этом предложении. Мне действительно пытались помочь окружающие. Татьяна Яковлева и Алекс Либерман примерно в то же время познакомили меня со своим соседом Робертом Страусом, совладельцем компании «Фаррар, Страус энд Жиру», издателем Бродского. Тот попросил меня прислать ему рукопись. Воодушевленный, да что воодушевленный, трепещущий, я послал ему рукопись наибыстрейшей почтой «Экспресс», угрохав крупную сумму на пересылку. Спустя несколько недель ответил мне не он, но один из его служащих. «Мы сожалеем, мистер Лимонов, но Ваша рукопись не для нашего листа». «Не для вашего листа, суки!» — горько размышлял я, вглядываясь в письмо. Моя гениальная книга… Реми Сондерс также внесла свою долю в попытку помочь мне опубликовать мою книгу, за что я ей низко кланяюсь сейчас. (Если я не ошибаюсь, она давно умерла, если нет, тем лучше.) Она не нашла мне издателя, но нашла литературного агента — тоже светскую женщину, красивую еврейку Сэру Фрейманн. Сэра стала работать со мной — я перевел за свои деньги несколько глав книги, а потом и всю книгу, и Сэра пыталась пристроить книгу в издательства. К началу 1980 года у меня было уже тридцать пять отказов. Сэра была в отчаянии. Издательство «Random House» я нашел себе сам, уже живя в Париже. Увидел интервью с редактором «Random» Эроллом Макдональдом и написал ему письмо, предлагая издать мою книгу. Книга им пришлась к их листу. Они были согласны. Но контракт я поручил негосиировать Сэре. Так что доля Реми Сондерс в моем американском успехе есть. Спасибо ей.