Читаем без скачивания Юсуф из Куюджака - Сабахаттин Али

Наконец каймакам, словно переменив решение, перестал допытываться и, усадив Исмаила напротив себя, долго с ним беседовал.

С превеликими клятвами - «ради нашей веры и Аллаха» - он стал втолковывать ему, что если Юсуф и Муаззез не вернутся в Эдремит, дела их будут плохи, что сами они не смогут себя обеспечить, а Юсуф не чужой ему человек, и он не возражает против их женитьбы. Как можно яснее постарался он объяснить Исмаилу, что лучше всего будет, если они оба, никому не сказавшись, поедут в его деревню, и что дети наверняка не станут упрямиться после того, как отец сам приедет к ним. Хотя Исмаил немногое пойял из его слов, он почувствовал все же, что у этого человека нет никаких дурных намерений. Если такой большой начальник сам хочет отправиться к ним в деревню, то возражать тут нечего.

- Ладно, поедем, каймакам-бей, как прикажешь! - сказал он.

Саляхаттин-бей велел тотчас же заложить экипаж и послал сообщить жене, что едет искать детей.

- Пусть она позовет кого-нибудь из соседок к нам переночевать! - сказал он.

Когда муэдзин стал призывать верующих на молитву, каймакам с Исмаилом отправились в путь.

К полуночи они прибыли в деревню Тахтаджи, расположенную в сосновом лесу. Исмаил остановил экипаж у двухстворчатых ворот и, спрыгнув на землю, постучал в них кулаком. Вскоре ворота открылись. Какой-то парень, протирая со сна глаза, ввел лошадей во двор и оторопело вытаращился на каймакама, разминавшего затекшие ноги.

- Гости уже легли? - спросил Исмаил.

- Наверное, легли.

- Постучись, пусть выйдет Юсуф-ага. - Парень тотчас же бросился вверх по лестнице, но Исмаил крикнул ему вслед: - Погоди, сначала посвети нам!

Тот сбежал вниз, перепрыгивая через две ступени, забежал в одно из строений, находившихся в другом конце двора, залитого лунным светом, и вышел с зажженной лучиной. Он внес ее в дом, поставил в первой же комнате на очаг и снова выскочил во двор.

Каймакам и Исмаил вошли в дом.

В углу на земляном полу лежали циновки и домотканые коврики. Исмаил взял тюфяк,лежавший у очага, расстелил его и пригласил каймакама сесть, а сам устроился на циновке.

Вошел Юсуф. Он, видно, еще не ложился. При свете лучины лицо его казалось бледным и сильно похудевшим. Он подошел, поцеловал руку Саляхатти-ну-бею. Тот усадил его рядом с собой и, немного помолчав, спросил:

- Что же это ты сделал, Юсуф?

В его тоне не было ни жалобы, ни упрека. Он только спрашивал, хотел знать.

- Другого выхода не было, отец… Голос Юсуфа был тверд и спокоен.

Оба молчали. Они чувствовали, что поняли друг друга и больше ничего говорить не нужно.

Исмаил, сидевший на корточках, выпрямился.

- Ты устал, бей? - спросил он. - Может, принести немного «горькой водички»?

- Принеси, - смеясь, ответил каймакам.

За долгие годы службы он узнал, что в шиитских (Шииты - последователи одного из двух направлений в исламе. В Турции их также называют - кызылбаши (красноголовые)) деревнях люди более опрятны и искренни и придерживаются более широких взглядов на веру. Объезжая деревни своей округи, он всегда предпочитал останавливаться у них. Саляхаттин-бей даже сам удивился, как это он сразу не понял, что попал в селение кызылбашей, а догадался только тогда, когда Исмаил спросил его, не принести ли «горькой водички». Он должен был бы понять это по открытому, смелому и уверенному виду паренька.

Каймакам налил немного ракы из маленького кувшина в продолговатую плошку и выпил. Бросил в рот несколько фисташек. «Горькая водичка» быстро согнала с него усталость, приятно взбодрила. Сверкнув глазами, каймакам заявил Юсуфу:

- Завтра я отвезу вас в Эдремит.

- Что нам делать в Эдремите?

- А что вы будете делать здесь?

- От продажи олив и пшеницы у меня осталось двенадцать золотых лир. Было четырнадцать. Одну я послал в Эдремит извозчику, другую разменял здесь. Поеду в Айвалык, куплю на эти деньги лошадь и повозку, буду работать. Если заработаю, куплю вторую лошадь, может, и на рессорную повозку хватит.

- Не болтай… Муаззез к такой жизни не привыкла… Да и на кого ты ее оставишь, когда пойдешь работать? Думаешь, тебе в Айвалыке сладко будет? Слыхал ты хоть раз, чтобы там приютили мусульманина?

- Поеду в Дикилие, в Измир… А нет - в Балыкесир!

Саляхаттин-бей осушил вторую плошку, прислонился к стене и спросил:

- А Эдремит чем плох? Возвращайся, я куплю тебе и рессорную повозку, и лошадей. А может, найду тебе какое-то другое дело!

Юсуф хотел было что-то возразить, но Саляхаттин-бей остановил его жестом руки.

- Погоди, не отвечай, - и, наклонившись к нему, добавил: - Ты думаешь, я сюда от радости прикатил? Неужто вы оставите меня одного? Разве этого я ждал от тебя и от дочери? Как же вы уедете, бросив меня на Шахенде? Кто у меня есть, кроме вас… А ведь это последние дни моей жизни… Конечно, я могу, Юсуф, если захочешь, остаться здесь с вами. Но тогда тебе придется кормить и жену, и меня!..

Юсуф растерялся, но понял, что каймакам сказал это не в шутку и не спьяна, а заранее обдумав.

Если бы Юсуф был совершенно свободен в своих поступках, то у него не было никакого права разлучать этого человека с дочерью. Не в силах скрыть последнюю мучавшую его мысль, он сказал:

- Кто знает, какими глазами на нас там будут смотреть?

- Какими глазами? Но разве вы не обручены? Разве это стыд? Разве это грех? Раз я даю согласие, никто слова не посмеет сказать!

- Вам лучше знать! - ответил Юсуф. Саляхаттин-бей, словно только и ждал этого ответа,

выпрямился и сказал:

- Ладно. Ступай спать. Я тоже устал. Встаньте завтра пораньше и меня разбудите.

Юсуф поднялся. Снова поцеловал отцу руку и вышел. Наверху, в своей постели, ничего не ведая, спала Муаззез. Юсуф, кг раздеваясь, сел у изголовья ее постели. Лунный луч, проникший в комнату сквозь деревянную решетку, тихонько подбирался к лицу девушки. Глядя на этот медленно ползущий по комнате луч, на тени, Юсуф уснул.

Исмаил постелил каймакаму внизу и ушел; Саляхаттин-бей, не раздеваясь, растянулся на постели и уставился на кувшин с ракы, тускло поблескивавший в-красноватом свете догоравшей лучины. Ему хотелось что-то додумать, но он никак не мог ухватиться ни за одну мысль, вертевшуюся у него в голове. Глаза его медленно закрылись, и он захрапел.

III

Жизнь вошла в свою колею быстрее, чем можно было ожидать. По возвращении в Эдремит каймакам около недели поил в своем доме близких друзей, а женщины веселились наверху. Так была отпразднована свадьба Юсуфа и Муаззез. Комната на верхнем этаже, выходившая на улицу, была отдана молодоженам. Им устроили постель с розовым атласным одеялом и подушками, шитыми золотом. Занавеси на окнах были перевязаны широкими лентами с золотым галуном. У стены напротив двери поставили комод с зеркалом, настольными часами и лампой с двумя стеклянными шарами.

Юсуф вместо шапки стал носить красную феску, вместо туфель без каблуков - штиблеты на резинках. Шаровары зеленого цвета он сменил на темно-синие гладкие брюки. Теперь он ничем не отличался от городских эфенди.

Шахенде, в ужасе от происшедшего события, которое она считала катастрофой, в доме почти не раскрывала рта, не удостаивая словом ни дочь, ни зятя. Она почти не бывала дома, и Юсуф отнюдь не был огорчен этим. Если бы эта женщина вовсе не приходила домой, было бы еще лучше. Старея, она стала питать все большее пристрастие к румянам, красила волосы какими-то травами, мазала брови сурьмой, а ее дружба с приятельницами постепенно превратилась в бесконечные сплетни.

Когда Юсуф слышал голос Шахенде, которая возвращалась по вечерам, звеня браслетами, его начинало мутить, он звал к себе Муаззез и не отпускал ее больше вниз.

Если бы не отец, он ни минуты не оставался бы здесь, а взялся за любую работу и сам бы кормил себя и жену. Но моральные обязательства по отношению к отцу, которые он почувствовал на себе в ту ночь, проведенную в деревне, привязывали его к этому дому.

Как и прежде, он не был ничем занят и слонялся без дела. Так как урожай был убран, он не заглядывал и на поле. Иногда он по целым дням не выходил из дому, смотрел, как Муаззез вышивает, или перелистывал отцовские книги. Проводя в доме целые дни, наедине с женой, он изредка вспоминал Кюбру. С тех пор как она ушла вместе с матерью, от них не было никаких известий, они исчезли из жизни Юсуфа так же внезапно, как и появились. Юсуф никак не мог разобраться в своих чувствах к этой девочке с бледным лицом и тревожным взглядом, и каждый раз, вспоминая о ней, расстраивался, чувствуя, что устал от вопросов, которые не в состоянии разрешить.

Это ощущение и томило его, и удивляло; в нем постоянно жила уверенность, что он еще встретится с Кюброй. Он чувствовал себя так, будто бросил какое-то дело недовершенным и ему предстоит его обязательно докончить. Поэтому он верил, что в один прекрасный день Кюбра предстанет перед ним вновь, и он тогда завершит это дело.