Читаем без скачивания Шевалье де Мезон-Руж - Александр Дюма

Прощайте навсегда.

P. S. Посыльный ждет ответ».

Морис позвал: вошел слуга.

— Кто принес это письмо?

— Гражданин посыльный.

— Он здесь?

— Да.

Больше Морис не вздыхал, не колебался. Он прыгнул в изножье кровати, натянул брюки, сел перед пюпитром, взял первый попавшийся лист бумаги (это как раз был лист с напечатанным вверху названием секции) и написал:

«Гражданин Диксмер,

Я вас любил и все еще люблю, но не считаю возможным видеться с вами впредь».

Морис искал причину, по которой он не мог больше встречаться с гражданином Диксмером, и нашел только одну, ту, которая возникала в эту эпоху в головах у всех. Он продолжил:

«Ходят слухи о вашей умеренности в отношении государственных интересов. Я вовсе не хочу вас обвинять, но и не могу вас защищать. Примите мои сожаления и будьте уверены, что ваши секреты будут погребены в моем сердце».

Морис даже не перечитал письмо, написанное, как мы уже сказали, под воздействием первой пришедшей в голову мысли. У него не было сомнений по поводу воздействия, которое это письмо должно было произвести. Диксмер, как казалось Морису — отменный патриот, по крайней мере на словах. Диксмер рассердится, получив письмо, его жена и Моран станут склонять его к молчанию, он не ответит, и, таким образом, забвение подобно черной вуали скроет радостное прошлое и превратит его в мрачное будущее. Морис подписал письмо, запечатал его, передал слуге, и посыльный ушел.

И тогда слабый вздох сорвался с уст республиканца. Он взял перчатки, шляпу и направился в секцию.

Он надеялся, бедный Брут, вновь обрести свой стоицизм ь общественной деятельности.

А состояние общественных дел было ужасным: шла подготовка к 31 мая[37]. Террор, подобно бурному потоку, устремился с вершины Горы и пытался снести преграду, воздвигнутую на его пути жирондистами, этими дерзкими умеренными, которые осмелились потребовать возмездия за сентябрьскую резню и какое-то время бороться за спасение жизни короля.

Пока Морис отдавался работе с таким пылом, что лихорадка, от которой он хотел избавиться, пожирала его голову вместо сердца, посыльный вернулся на старинную улочку Сен-Жак и наполнил дом оцепенением и ужасом.

Письмо, побывав у Женевьевы, было вручено Диксмеру.

Диксмер распечатал его, прочитал, сначала ничего не поняв, потом протянул гражданину Морану, который после чтения уронил свой белый, будто слоновой кости, лоб на руку.

В положении, в котором находились Диксмер, Моран и их товарищи, и о котором совершенно не знал Морис, но знают читатели, это письмо было подобно удару молнии.

— Он честный человек? — с тревогой спросил Диксмер.

— Да! — без колебаний ответил Моран.

— Неважно! — вступил в разговор тот из их компании, который придерживался крайних мер. — Мы поступили крайне глупо, что не убили его тогда.

— Друг мой, — сказал Моран, — мы боремся против насилия, мы клеймим его преступлением. Каковы бы ни были последствия, мы хорошо сделали, что не убили человека. А потом, я повторяю, у Мориса благородная и честная душа.

— Да, но если эта благородная и честная душа принадлежит экзальтированному республиканцу, то он, возможно, сочтет себя преступником как раз, если не принесет в жертву свою честь на алтарь отечества, как они это называют.

— Но, — сказал Моран, — разве вы думаете, что он что-то знает?

— Ну, а как иначе понять фразу, о том, что секреты будут погребены в его сердце?

— Очевидно речь идет о том, что я доверил ему относительно нашей контрабанды, ни о чем другом он не знает.

— Но, — сказал Моран, — а об этом свидании в Отее он ничего не подозревает? Вы ведь знаете, что он сопровождал вашу жену?

— Это я посоветовал Женевьеве взять его с собой для охраны.

— Послушайте, — сказал Моран, — мы сможем убедиться, верны ли наши подозрения. Очередь дежурства нашего отряда в Тампле 2 июня, то есть через неделю. Вы, Диксмер, — капитан, а я — лейтенант. Если ваш отряд, то есть наша компания, получит контрприказ, как его уже однажды получил отряд «Бют-де-Мулэн», который Сантерр заменил на отряд де Гравийе, значит все раскрылось, и нам остается лишь бежать из Парижа или умереть, сражаясь. А, если все пойдет, как задумано…

— Мы погибнем точно так же, — ответил ему Диксмер.

— Почему же?

— Черт возьми! Разве все планы не завязаны на этого общественного деятеля? Разве не он, сам того не зная, должен открыть нам дорогу к королеве?

— Да, действительно, — сказал удрученный Моран.

— Итак, вы видите, — произнес Диксмер, нахмурив брови, — нам необходимо во что бы то ни стало вновь связаться с этим молодым человеком.

— Ну, а если из боязни скомпрометировать себя, он откажется? — спросил Моран.

— Послушайте, — ответил ему Диксмер, — я посоветуюсь сейчас с Женевьевой, она последняя, кто из нас его видел. Может быть она что-нибудь знает?

— Диксмер, — произнес Моран, — едва ли стоит впутывать во все наши заговоры Женевьеву. Конечно, не потому, что я боюсь ее болтливости. Но мы играем в слишком опасную игру, и мне стыдно и жаль делать ставку на голову женщины.

— Голова женщины, — ответил Диксмер, — весит столько же, сколько и голова мужчины, а особенно там, где хитрость, чистосердечие или красота могут сделать столько же, а иногда даже больше, чем сила, мощь и мужество. Женевьева разделяет наши убеждения и наши симпатии. Женевьева разделит и нашу участь.

— Поступайте, как считаете нужным, дорогой друг, — ответил Моран. — Я сказал лишь то, что должен был сказать. Женевьева достойна во всех отношениях той миссии, которую вы на нее возлагаете, а вернее, она сама возложила на себя. Святые всегда становятся мучениками.

И он протянул белую женственную руку Диксмеру, который сжал ее своими сильными пальцами.

Затем Диксмер, посоветовав Морану и другим их товарищам, соблюдать еще большую осторожность, чем когда бы то ни было, прошел к Женевьеве.

Она сидела у стола, склонившись над вышивкой.

Услышав шум открывающейся двери, она повернулась и увидела мужа.

— О, это вы, друг мой, — произнесла она.

— Да, — ответил Диксмер, лицо которого было спокойным и улыбающимся. — Я получил от нашего друга Мориса письмо, из которого ничего не понял. Вот, прочтите и скажите, что вы об этом думаете?

Женевьева взяла письмо дрожащей рукой и прочитала.

Диксмер следил за тем, как ее глаза пробегали по строчкам.