Читаем без скачивания Встретимся в Эмпиреях - Игорь Удачин

— Лет восемь.

— Когда мне было одиннадцать, — продолжает обмен историями Демон, — и никого дома не было — я разделся донага, встал задом к зеркалу и разрисовал свою попу масляными красками.

Слива присвистывает. Виктория опять смеется.

— На каждой ягодице у меня было по человечку с лопатой, — невозмутимо рассказывает дальше Демон, — и когда я прохаживался возле зеркала или просто переминался с ноги на ногу — мои землекопы усердно начинали копать в области… гм… промежности. Я был безмерно доволен своим творением!

— Верим-верим. Зная тебя — верим.

— Дело в том, что я где-то услыхал: все крутые мужики носят такие наколки на задницах.

— Как тебе не стыдно, Демон, — качает головой Виктория, пытаясь побороть на своем лице непослушную улыбку.

— Масляную краску не так-то просто смыть, — замечаю я.

— Когда родители ненароком увидели — картинка была достаточно размыта, чтобы отвертеться и навешать им лапши на уши… — взгляд Демона направлен на меня и чего-то ждет. — Рассказывай теперь ты, Гоголь.

— Когда мне было одиннадцать — я рисовал исключительно на бумаге. А еще, когда мне было одиннадцать — я слышал, что некоторые факиры умеют пускать из ануса огонь и тем же интересным местом таскать из досок гвозди. И я, сознаюсь… ни разу не пытался повторить за ними этих подвигов.

— Да ну тебя!

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, — веселится Слива, вороша палкой угли в костре — это он над Демоном вслед за мной подтрунивает.

— Да ну тебя тоже!

— Кофе готов, — оповещает нас тем временем Виктория и жестом просит меня передать ей кружки. Я с готовностью исполняю.

Каждый по очереди получает свою порцию «божественного» напитка. В общем-то, мы сварили дешевый сорт, но в тот момент казалось невозможным представить себе ничего вкуснее, и считать, что он высший класс, было проще простого.

— Ребята, а ему… — шепчет Виктория, и мы вспоминаем про Аборигена.

Абориген сидит, подперев стену спиной, и учащенно раздувает ноздри. Демон машет ему рукой, точно их разделяет километр, не меньше.

— Эй, Абориген! Тащи свои мощи к столу. Будь нашим гостем.

Насмешка в словах Демона не способна оттолкнуть Аборигена. Проведя долгие часы по соседству с нами, он, конечно, успел понять, что «банда» мы, ей-богу, не злая, а все — показное. Поднимается и подходит, но место у костра выбирает себе все-таки на дистанции. Из рук Виктории я передаю ему кружку кофе.

— Зовут-то тебя хоть как? — спрашивает Демон.

Не спешит отвечать. Сначала отпивает глоток, вслед за ним еще один.

— Абориген.

Мы взрываемся громогласным хохотом.

Нет, ситуация абсолютно не та, когда вы за угощение зазываете в свою компанию колдыря или побирающегося доходягу, чтобы возвыситься в собственных глазах, потешиться над слабым. Чего тот ни скажет — все вам повод для смеха: ха-ха-ха. Нет. Просто у Аборигена, этого опустившегося на дно жизни нашего ровесника, оказывается, осталось еще чувство юмора. Юмора, что самое главное, понятного нам, адекватного. Фактор, моментально ставящий паренька на одну с нами доску.

— Очень приятно. Меня Демон зовут. Это — Гоголь. Это — Слива. А это — Виктория.

— Я знаю, — тот еще отпивает кофе.

— Слушай, Абориген, раз уж у тебя прорезался голос, — подмигиваю я, — может, расскажешь о себе?

Пьет. Все так же никуда не торопится.

— Я — уклонист. Я… в ваших руках.

— Мы на этом карьер не делаем и состояний не наживаем. Фильтруй базар-то! — взвился на такие неосторожно выбранные слова Демон.

Абориген принес сбивчивые извинения и продолжил:

— Родители погибли в авиакатастрофе два года назад. Остался один. Когда прижало — решил скрываться.

— У тебя были интеллигентные родители?

— Да.

— Так и подумал, — кивнул Демон. — Рассказывай дальше.

— А что рассказывать? Оказался здесь.

— И чего-как здесь?

— Голодно. Крысы — единственное спасение.

— Крысы?! — взвизгивает Виктория и корчит брезгливо-плаксивую мину.

— Вик, ну чего ты голосишь! Дай человеку излагать, — возмущается ее реакции Демон. Сам, наверное, внутренне ухахатывается.

Виктория без труда берет себя в руки. По кругу подливает в наши кружки горячий кофе.

— Крысы — это… дрянь, — морщится Слива.

— Вареное крысиное мясо напоминает цыпленка, — опровергает Абориген.

— Ну уж! Не возьмусь спорить. Не знаю.

— Холодно тут еще. Сейчас терпимо, а зимой — беда. Очень холодно.

— И как тебе такая жизнь? — интересуется Виктория.

— У-у, мадемуазель… — Абориген складывает губы трубочкой.

Я про себя усмехаюсь. Это что-то новенькое — «ма-де-муа-зель».

— Много ли стоит такая жизнь? — углубляет вопрос Виктории Демон.

— Если бы у меня как в электронной игре было бы несколько жизней…

— Тысячу раз молодца! — прищелкиваю я пальцами. Слишком уж понравилось, как сказано — хоть с позицией Аборигена не согласился бы в ту пору даже на половину.

— Да, я рваный, голодный, грязный, — Абориген потупился, — я схожу с ума от одиночества и тоски. Но и при всем при этом иногда происходит что-то, что может вызвать во мне внутреннюю улыбку, удовлетворение и покой. Быть живым — большая награда. И только тогда по-настоящему учишься ценить жизнь, когда она тебе уже не принадлежит.

— Ты очень умный, Абориген. Ты умнее нас всех, — голос Виктории тихий, взгляд вдумчивый, но все же я подметил долю снисходительности в ее словах.

Абориген поднимает голову и смущенно улыбается, обнажив щербатый рот.

— Просто у меня уйма времени на то, чтобы думать. Я думаю всегда, если только не занят поиском пропитания или не сплю.

— Какие сны тебе снятся? — спрашиваю я.

Вопрос кажется выданным на автоматизме, но мне действительно интересно. Всегда питал таинственную страсть к теме снов и особый перед ними трепет. Сон… Один из самых чудных даров, данных человеку! Окно в другую реальность…

— Разные. Чаще — дом и родители. Но это грустные сны. Хотя они лучше, чем кошмары. Кошмары — вообще никуда не годное дело.

— Расскажи какой-нибудь кошмар, один из последних, — с азартом подхватывает Виктория.

Абориген вздыхает. По выражению его лица видно, что рассказывать ему не хочется. Но отказать нам, бедолага, он не в силах.

— Ну, вот один… Начинается все с того, что я как раз просыпаюсь. Я медленно открываю глаза и понимаю, что нахожусь в своем старом доме, где я жил. Я вижу свои работы на стенах (раньше я увлекался портретной живописью), свою библиотеку, привычный хлам на письменном столе; со спинки кресла плюшевой обивки свисает вторая половинка эспандера, по-прежнему на двух пружинах, а по комнате все так же разносится запах апельсина, выращенного мной из маленькой косточки и превратившегося теперь в большое красивое дерево, уперевшееся упругой макушкой в потолок. Сердце вырывается из груди. Боже мой! Все как когда-то. Кто-то взял и вернул мне мою жизнь! Ведь интересно — у меня возникла даже мысль: не сон ли это? Но как постоянно бывает, сон искусно маскировал свою иллюзорность. Я непреложно верил во все, что со мной происходит, и радость в душе становилась всеобъемлющей и безграничной. Вот я поднимаюсь с постели и босиком иду по прохладному паркету, по пути скользя пальцами по рельефу до боли родных предметов, находящихся в комнате. Подхожу к окну, отдергиваю шторы и сладостно-жадным взглядом впиваюсь в панораму за стеклом. Я вижу двор, в котором провел детство и вырос, и не хочу пропустить ни одной мелочи, точно так же, как только что в упоении созерцал вид своей комнаты, хоть это и происходило, казалось, секунды. Я вижу улицу, примыкающую ко двору, обычно людную, но сейчас пустынную. Вижу дома, много домов. Деревья. Далекий силуэт городской башни с часами. Все так, да не так… К радости подмешивается малоосознаваемая пока тревога. Я поднимаю взор выше. День сейчас или ночь? Какое странное освещение! А какое и вовсе невиданное зрелище! Бледно-оранжевый диск солнца, словно живой, трется своими облупленными краями о луну, разбрасывая вокруг пурпурные солоноватые брызги. Брызги попадают мне на лицо и губы. Я хочу закрыть окно, но осознаю, что оно и так закрыто. Психую и уже, наоборот, распахиваю его настежь. По комнате вместо ожидаемого порыва воздуха растекается мертвенное спокойствие и тишина. Тишина, от которой — я почему-то так подумал — можно оглохнуть. Только сейчас до меня доходит: отчего на улице нет людей, нет движения, нет жизни? Мир словно замер, словно поставлен на «паузу» властным мановением всевышней руки. Мною овладевает безграничная тоска. И вот… Хр-р-р-р!!! Будто через динамик, вмонтированный внутрь тебя, раздается треск иглы гигантского проигрывателя, соскочившей с винила. Так разрывались от ужасной боли мои барабанные перепонки… Подумайте: мгновение назад я впервые познал, что есть абсолютная тишина, а в миг следующий мир сотрясся от невообразимого шума, который, казалось, мог породить только взрыв целой планеты. Улицы наводнились людьми — ужасающей колышущейся живой массой, стонущей и вопящей. Первым моим желанием было отпрянуть от окна, но попытка была обречена. Люди находились повсюду, в том числе и в моей комнате. Точно сардины, законсервированные в банку, лишенные мало-мальски жизненного пространства, они давили друг друга, толкаясь и защищаясь локтями рук с кистями, сцепленными в «замки». Воздух наполнился хрустом костей и стенаниями. Словно неистовой силы пружиной я оказался вжат в квадрат окна, выдавил туловищем стекло, разлетевшееся вдребезги, и, чудом уцепившись за брус рамы, оттолкнулся и повис на водосточной трубе дома. Я сходил с ума от того, что происходило вокруг, и мне было страшно. Немыслимо страшно! Внизу кишело живое, изрыгающее нескончаемые вопли ужаса и проклятия море. Тела падали отовсюду — слева, справа и сверху из окон. А падающих поглощало это море, эта могучая прожорливая стихия. То же происходило везде, насколько хватало обзора. Я готовился к неминуемой гибели в разверзнувшемся аду. Но точно так же, как все началось, все и закончилось в одно мгновение. Мир вновь погрузился в забытье. Небо стало сумрачно-чистым и убаюкивающим. Ужас, шум и люди пропали, и только я один, обессиливший от страха, висел на водосточной трубе, готовый сорваться и полететь вниз в любую секунду…