Читаем без скачивания Холодные близнецы - С. Тремейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чарльз, ты мало читал Ницше, и в этом твоя проблема.
– А я не сомневался, что его проблема – порнуха в Интернете, – заметил Джош, и присутствующие засмеялись.
Джош опять поддел своего высокопарного старшего товарища, и Джемма отпустила пренебрежительную шутку насчет калорий. Энгус глазел на Чарльза и думал, неужели он – настолько мудрый мужик? Забавно, но занудный лондонский арт-дилер порой изрекал что-то удивительное или интересное. Остальные по большей части пропускали это мимо ушей, но иногда – сейчас, например – он каким-то образом выдавал нечто гениальное, с чем Энгусу хотелось сразу же от всего сердца согласиться. А знает ли о подобном эффекте сам Чарльз?
И тут Чарльз произнес:
– Собственная смерть мне не столь страшна, как смерть ближних. Вот что невыносимо. Ведь я их люблю, и часть меня умирает вместе с ними. Короче говоря, любовь – своеобразный вид самоубийства.
Энгус смотрел. И пил. И слушал. Джош пустился в дискуссию о регби с Сарой и Джеммой, а Энгус едва не потянулся через стол, чтобы пожать Чарльзу руку и сказать: «Да, ты совершенно прав, а они – нет. Отчего они все тебя игнорируют? То, что ты говоришь, – абсолютная правда, смерть близких гораздо страшнее, чем собственная, и всякая любовь – действительно разновидность суицида. Когда любишь кого-нибудь, то сознательно сам себя разрушаешь, отказываешься от себя, убиваешь что-то в себе».
– Надо привести Лидию, – сказала Сара.
Оказалось, что она стояла позади него.
Энгус очнулся, вытер вино с губ, обернулся и кивнул.
– Да. Хорошая идея.
Затем он помогал убрать тарелки со стола, и когда вернулся в гостиную, неся десерт – мороженое с черным хлебом и соленой карамелью,[19] Лидия уже стояла рядом с матерью возле окон, выходящих на пролив.
– Ей можно мороженое? – спросила Молли.
Сара тронула Лидию за плечо.
– Дорогая, будешь мороженое? Твое любимое.
Энгус наблюдал. С его дочерью было что-то не так.
Лидия, не отрываясь, смотрела в незашторенное окно. На луну, на воду, на силуэты деревьев – здесь росли елки вперемешку с ольхой.
Однако в гостиной был включен свет, и в стекле отражалось все то, что происходило внутри: стол, стулья, картины на стенах, взрослые подвыпившие гости. И маленькая девочка в платьице, оцепеневшая возле матери.
Энгус понял, что сейчас случится. Но он опоздал.
Лидия закричала:
– Уходи! Убирайся! Я тебя ненавижу!
Она подняла кулачки и изо всех сил ударила в стекло. С жутковатым звуком оно треснуло и осыпалось. Полилась кровь. Слишком много крови.
13
Я вижу неприкрытый страх на лицах Энгуса и Молли, но их реакция – ничто в сравнении с моим состоянием. Мне доводилось переживать подобное. В Девоне.
Лидия опять закричала. Она отпрянула от разбитого окна и воздела красные от крови руки вертикально вверх, как хирург, ждущий, что ему наденут перчатки.
Мы с Энгусом двинулись к дочери. Нам пришлось действовать очень осторожно, будто мы подкрадывались к свирепому хищнику, а Лидия отступала на шаг всякий раз, как мы приближались. Все это время она тревожно поглядывала на меня, словно просила о помощи.
Я слышала, как позади меня Джош вызывает «Скорую»:
– Максвелл-Лодж, деревня Орнсей… полмили от «Селки»… да прямо за церковью, пожалуйста… СКОРЕЕ, ПОЖАЛУЙСТА.
– Лидия!
– Лидия…
Она ничего не отвечала. Напряженная, с измазанными в крови руками и умоляющим взглядом, она продолжала отходить назад, и ее молчание было еще страшнее крови.
– Господи!
– Лидия…
– Джош, сделай же что-нибудь!
– Да, уже…
– Лидия, деточка!
– Молли! Неси бинты и воду!
– Лидия, все в порядке, успокойся, я…
– Ма-ма, что со мной случилось?
Даже заговорив, Лидия продолжала отступать с поднятыми руками. Кровь стекала по ее голым локтям и капала на полированный деревянный пол.
– Дорогая…
В гостиную вбежала Молли с миской воды, салфетками и фланелью, и мы с Энгусом вновь попытались приблизиться к Лидии, опустившись на колени и призывно раскинув руки, но она ускользала и уклонялась от нас. Кровь так и струилась на пол. Задела ли она артерии, или это просто глубокие порезы?
Под моим коленом что-то твердое и острое. Стекло.
Я поднялась, а Энгус бросился вперед, схватил забившуюся в угол Лидию. Муж крепко прижал ее к груди, она была слишком потрясена, чтобы вырываться.
– Смой с нее кровь! – крикнул мне Энгус. – Надо осмотреть ее раны!
– Джош?
– «Скорая» подъедет через десять минут.
– Деточка, милая моя…
Пока Энгус качал Лидию на руках, приговаривая «ш-ш-ш», «ш-ш-ш», я наклонилась к дочери и начала смывать кровь влажной тканью, макая фланель в принесенную Молли миску. Кровь расплылась в воде розовым туманом. С диким чувством облегчения я увидела, что все не так плохо – моя дочь рассекла ладони и костяшки пальцев, а еще сильно разодрала кожу, но крупные сосуды остались не задеты. В целом ее раны оказались не очень глубокими.
Но кровь – сколько же ее! Возле меня валяется целая куча использованных салфеток, Молли убирает их, как заправская медсестра.
– Господи, – шепчет Энгус, обнимая дочь и повторяет: – Господи…
Молли приносит бинты и мазь.
– Лидия, – говорю я. – Солнышко.
На руках отца в своем праздничном платьице с розовыми блестками и бабочками на груди она выглядит крошечной, беззащитной… И несчастной… Ее белые носочки и бледно-розовые сандалии сейчас пестры от крови, и на овальной голой коленке запеклось алое пятнышко.
Бедняжка! Я знаю, как она несчастна. Она слишком мала для страданий, и к тому же я не забыла о записке на моей постели. «Кирсти здесь, с нами». Зачем она ее написала? Что ее мучит? Какая тоска и сомнения? Я вытираю кровь с ее тоненьких пальчиков, а у меня внутри горе борется со страхом, который, в свою очередь, перемежается чувством вины.
Я выжимаю губку и продолжаю смывать кровь.
– Лидия, детка, – ласково говорю я. – Что с тобой, милая, расскажи?
Конечно, я с большой вероятностью догадываюсь о происшедшем. Она посмотрела в окно и увидела там себя, но приняла свое отражение за умершую сестру. Расстройство личности низвергает ее во тьму и страх.
Лидия сидит на отцовских коленях. Она качает головой и теснее прижимается к Энгусу, тот нежно и осторожно гладит ее волосы. Лидия смотрит в сторону, не на меня, но отвечает:
– Ничего.
Я вытираю красные пятна, их почти не осталось, мои собственные руки трясутся. Я всерьез испугалась, что она вскрыла себе вены. Что это была чудовищная детская попытка суицида. Или, может, она боялась призрака в своей голове, которым стала она сама?
– Лидия, зачем ты разбила окно?
Энгус сердито шипит на меня:
– Сара, не надо ее допрашивать. Не сейчас и не здесь хотя бы!
Я не обращаю внимания. Да что он вообще понимает? В тот вечер в Девоне его не было рядом со мной. С ним такого не случалось никогда, и он не был в доме моих родителей, не слышал крика, не находил свою дочь мертвой!
– Милая, что не так с окном? Отражение?
Лидия судорожно вздыхает, опять прижимается к отцу, затем выпрямляется, позволяя мне смыть остатки крови с ее кулаков.
Вероятно, ей надо наложить швы, а сейчас нам понадобится куча бинтов и пластыря. Но больше всего Лидии нужны любовь, покой и гармония. Скорей бы закончился этот кошмар, думаю я. Почему я настолько бессильна и ничего не могу сделать?
Молли заметает осколки стекла в мусорное ведро. Я содрогаюсь от стыда.
– Молли, извини, пожалуйста…
– Сара, перестань… – Она улыбается мне с неподдельным состраданием, отчего мне делается еще хуже.
Я поворачиваюсь к дочери. Я хочу знать.
– Лидия?
Неожиданно она широко открывает глаза и смотрит на разбитое окно – в черную пустоту, обрамленную зазубренными стеклянными клыками.
Потом начинает говорить, ее голос дрожит:
– Мама, Кирсти… она была там, в окне, я ее видела, но не как в прошлый раз, а по-другому. Она говорила со мной, говорила мне нехорошие слова. Мам, мне стало страшно, но я… я… я…
– Успокойся, Неваляшка, – произносит Энгус.
Что?
Энгус всегда называл Кирсти Неваляшкой.
Прозвище пришло из давнишней телерекламы, времен детства его матери. Энгус мне сам рассказывал. И стишок оттуда же: «Эта кукла не устанет, ляжет, встанет, ляжет, встанет!» Кирсти была для Энгуса храброй Неваляшкой. Папина любимица, мальчишка в юбке. Она прыгала, бегала, играла с отцом, высоко залезала на деревья и никогда оттуда не падала. Неваляшка.
Энгус целует и обнимает Лидию. Он зовет ее Неваляшкой, как будто нянчит Кирсти. А вдруг он до сих пор считает, что она – Кирсти? Ему известна какая-то тайна? Или он просто перепутал от страха?
– Неваляшка, – продолжает он. – Если страшно, то не рассказывай.
– Нет, – бормочет Лидия, глядя на меня. – Я хочу. Мам, можно?
Она тянется ко мне и перелезает в мои объятия, и вот мы сидим – мать и дочь – на стильных турецких коврах. Она устраивается на моих коленях и, отдышавшись, начинает говорить:
