Читаем без скачивания Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

— Я не вынесу, если ты уйдешь, — всхлипывала я. — Я этого не вынесу… я слишком тебя люблю… я хочу всегда быть с тобой… — Я сказала все то, что женщина не должна говорить мужчине. Выдала все чувства, в которых умная женщина не должна признаваться любовнику. Я выплеснула все. — Разве ты не можешь приходить каждый день? Я не перенесу новых расставаний и долгих часов без тебя.

— Джанна, дорогая… — Лоренс был смущен и расстроен. Хотя он и был очень проницателен, но до того момента явно не догадывался, насколько сильны мои чувства. — Если бы я знал, что ты так страдаешь…

— Меня расстраивает каждый час, когда я тебя не вижу! — Я была настолько подавлена, настолько потеряла самоконтроль, что крикнула: — Разве мы не можем пожениться? Я была бы тебе хорошей женой: я научусь быть леди, говорить без акцента… я не опозорю тебя…

Я остановилась. Повисло ужасное молчание. Но даже прежде, чем я почувствовала ужас от того, что наделала, он сказал тихим, несчастным голосом:

— Я не могу на тебе жениться. Мне надо было сказать тебе с самого начала, но я думал, что ты и так все знаешь. Я не разведен. В глазах закона, не говоря уже о церкви, я все еще женат.

Я смотрела мимо него. На каминной полке стояли часы, которые он мне подарил, стрелки показывали половину пятого. Маленькие, симпатичные деревянные часики с римскими цифрами, прорисованными черным по белому циферблату. Впоследствии я часто вспоминала, как смотрела на эти бесстрастные, мирно тикающие часики, отмеряющие время бесстрастными, успокаивающими стрелочками.

— Прости меня… если бы я знал, что ты начала думать о браке…

И он принялся объяснять, что жена не давала ему повода для развода, что развестись только на основании того, что он с ней не живет, невозможно, но я его почти не слышала. Прошло много времени, прежде чем я смогла произнести:

— Пожалуйста, Лоренс, не думай больше об этом. Я должна извиниться за то, что вела себя так глупо. Ты, должно быть, думаешь, что я сошла с ума.

Если бы он только принял мои извинения и ответил каким-нибудь ничего не значащим замечанием, я смогла бы призвать на помощь все оставшееся у меня самообладание и остатки гордости, и все бы было хорошо. Но вместо этого он сказал:

— Джанна, дорогая… милая Джанна…

Жалость в его голосе сломала меня опять, и я зарыдала так, что все мое тело сотрясалось от всхлипываний.

Я прижалась к нему, и он меня поцеловал. От этого до постели было всего три шага, но, даже когда между нами все было кончено, я опять почувствовала, что мне этого мало, и меня опять охватили разъедающие душу чувства.

Все было так, словно ничего не случилось, словно совсем ничего не изменилось.

Через два дня я впервые увидела Марка. Лоренс, естественно, рассказывал мне о своих сыновьях, и, поскольку я его любила, мне было очень любопытно их увидеть, чтобы в их чертах и манере поведения разглядеть сходство с ним. Когда я спросила его, очень ли они на него похожи, он долго говорил о Найджеле, младшем, а потом добавил, что Марк разделяет его интеллектуальные вкусы. Несмотря на то что он долго объяснял, что не хочет перехваливать Марка, чтобы я не подумала, что он им слишком гордится, со временем мне пришло в голову, что именно Марк, а не Найджел, был его любимчиком. Потому что, решила я, хотя Марк и был ученым эрудитом, он был флегматичным и пресным, в то время как Найджел, хотя и менее одаренный с интеллектуальной точки зрения, обладал обаянием и изяществом манер.

Теперь мне смешно думать, как я ошибалась.

Я помню, как впервые увидела Марка, как сочла его непривлекательным, потому что он был маленьким, бледным и склонным к полноте, но потом заметила его волосы, густые и темные, — о таких часто мечтают женщины, но они редко у кого бывают, обратила я внимание и на его плечи, неожиданно широкие для такого молодого человека. Но самыми необычными в нем были глаза. Черные, чернее, чем самая глубокая шахта, и узкие, словно он смотрел на мир с опаской и постоянно что-то прикидывал в уме.

Я не поверила этим глазам. И стала доверять им еще меньше, когда выяснилось, что он хочет отдать мне дань своей скороспелой приязни, для чего и зачастил на ферму. Его дерзость, вкупе с откровенным безразличием к моим деликатным намекам на неуместность его визитов, очень меня раздражала, но в то же самое время я в растерянности поняла, что меня восхищает эта его дерзость. Большинству двадцатилетних юнцов недостает воспитания, а на нем лежал странный налет утонченности — результат крайне редкого сочетания учтивых манер, острого языка, избытка аристократического высокомерия, которое так часто встречается среди высших классов, и, не в последнюю очередь, явного опыта в деле, знатоком которого такому молодому человеку быть еще рановато.

Он не понравился мне.

В результате, после нашей первой встречи во дворе зилланской церкви, затем воистину примечательной сцены на ферме, когда он выгнал Джареда и Джосса, которые пришли, чтобы донимать меня тягостными разговорами о доме, и наконец после нескольких светских визитов, во время которых я считала своим долгом быть вежливой, чтобы не давать пищу для подозрений, мне удалось объяснить ему в достаточно ясных выражениях, что я больше не хочу принимать от него знаки внимания. И он на неделю отправился дуться в Сент-Ивс.

Я почувствовала невероятное облегчение. Надо мной висела постоянная опасность, что Марку станет известен характер моих отношений с его отцом, хотя Лоренс приходил, только когда его сын проводил день в Пензансе, а это случалось часто. Я надеялась, что Марку скоро прискучит общество отца и он вернется к друзьям в Лондон, но он так и застрял на ферме, которая должна была казаться ему неудобной и изолированной от мира.

— Ты слишком беспокоишься на его счет, — успокаивал меня Лоренс.

— Но если он заподозрит…

— Такая мысль ему и в голову не придет.

Меня раздражало, что Лоренс не имеет и отдаленного представления о том, что такое Марк, и считает его просто подросшим ребенком, проявившим наивный и трогательный интерес к женщине старше себя. Не подумав, я неосторожно сказала:

— Он и вполовину не так невинен, как ты думаешь! Мне кажется…

— Дорогая, я знаю Марка лучше, чем ты. Если бы у тебя были дети, ты бы поняла, что отцы понимают своих сыновей лучше, чем кто бы то ни было из посторонних людей.

Намного позже, когда я вспоминала этот разговор, меня поражало, что Лоренс, человек умный и чуткий, мог, сам того не ведая, так меня обидеть. Ничто не могло оскорбить меня больше, чем это прямое упоминание о моей бездетности. После многих лет безразличного отношения к детям я теперь страстно желала ребенка, его ребенка, и в начале наших отношений, думая, что он разведен, я надеялась, что беременность поможет мне выйти за него замуж. Страсть ослепила меня; на некоторое время я забыла, что мой социальный статус намного ниже и я не могла стать его женой независимо от обстоятельств, но когда узнала, что он не разведен, я пришла в себя и с помощью Гризельды делала все, что могла, чтобы избежать беременности.

Но желание иметь ребенка осталось.

И все-таки Лоренс, похоже, почувствовал, что причинил мне боль во время той привычной перебранки из-за Марка, потому что, как только мы опомнились, он заговорил о плане, который должен был сделать мое будущее безбедным.

— На днях я составил новое завещание, — сказал он. — Я долго об этом думал. — Поколебавшись, он добавил: — Я не упомянул там твое имя, Джанна, чтобы не ставить тебя в неловкое положение, но перед смертью я собираюсь обеспечить твое будущее, учредив для тебя фонд. Обещаю, тебе больше никогда не придется думать о деньгах.

— Прошу тебя, Лоренс, — легкомысленно заметила я. — Давай не будем раньше времени говорить о твоей смерти.

Это было первого октября. Через три дня в деревне я услышала, что он слег с высокой температурой, вскоре — что его здоровье ухудшилось и что он очень плох. Наконец, не выдержав ужаса ожидания, я отправилась в Зиллан под предлогом посещения могилы мужа, а на самом деле в тайной надежде услышать что-нибудь сверх того, что Гризельда могла узнать у деревенских. Тогда-то, в церковном дворе в Зиллане, священник нашел меня и сообщил мне печальную весть.

Лоренс умер. Я потеряла единственного человека, которого любила, и во второй раз за последние полгода могла потерять ферму и все, чем располагала.

Поначалу горе настолько овладело мной, что я сделалась безразличной ко всему, даже к своему будущему на ферме Рослин, но в конце концов Гризельде удалось меня образумить. Что же, товару портиться только потому, что я не могу заставить себя поехать в Пензанс? Или я хочу уморить нас обеих голодом?

— Страдания очень хороши для хрупких молодых барышень, — ядовито заметила она, — у них для этого есть время, досуг и деньги. Тебе же повезло меньше, и пора бы это понять. Надо же, только о себе и думает, — ворчала Гризельда. — В точности как ее мать. Только о себе и думает.