Читаем без скачивания До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать - Тимур Литовченко

— Это у товарища Доводова инфаркт, — раздался голос Катерины.

— Инфаркт, — спокойно и авторитетно подтвердил гитарист. — Только не инфаркт миокарда, а пистолетный. Есть такая очень тяжелая болезнь, когда предлагают на выбор: либо позорный суд, либо пуля в лоб. Не пойму однако, зачем симптомы скрывать. У нас тут правду уважают, дядя. Обратите внимание хотя бы на эскорт: там у всех полным-полно ран, но никто же их не гримирует!

Доводов переводил ненавидящий взгляд с Миши на Мышку и обратно, однако сидел смирно, очевидно, помятуя похлопывание серебристой руки. Девица же сдернула косынку, открыв едва начавшие отрастать золотисто-рыжие волосы, сделала вид, что кокетливо поправляет прическу, мило зарделась и сказала:

— Но вас же надо пожалеть. Хоть я не Мерилин Монро и не Лолита Торес, а вы не Ив Монтан и даже не Жан Габен, я сделаю все, что в моих силах. Вообще я ничего, ведь правда? Так думали многие.

С этими словами она растянулась на полу слева от гроба, приняла весьма вульгарную позу и болтая ножками в миленьких чулочках поинтересовалась:

— Вы же были кутилой и бабником в свободное от работы время, правда?

Самые противоречивые чувства объяли Доводова. Это отразилось на его лице, выдали внутреннюю борьбу и нервно шевелящиеся пальцы. Наконец он рванулся к Мышке, но на его плечи легли руки Чубика, и матрос приказал:

— Сидеть. Сиди, смотри и слушай.

Миша запел:

— Глядите, мы не робкого десятка,

Глядите, наши руки в мозолях.

Поэтому всегда с нас взятки гладки:

Ведь мы сжимаем молоты в руках!

Ох, если нам шарахнуть постараться,

Чтоб мир капитализма сразу сдох...

До коммунизма остается

лет пятнадцать-двадцать,

А семилеток — чтой-то вроде трех.

И началась шествие.

Погибшие во время селя выстроились длинной цепочкой, по очереди подходили к гробу и молча смотрели Доводову в глаза. Потом говорили что-нибудь, кланялись и удалялись. Были здесь девушки из телефонной будки, обе в длинных белых платьях; был старичок в ушанке, ватнике, ватных штанах и в валенках, собиравший принесенный потоком воды хворост. Были и многие другие, кого Юра не знал и к стыду своему так и не узнал за полтора года тьмы. Он же подойдя к Доводову смущенно откашлялся и тихо заговорил:

— Вы не подумайте, товарищ Доводов, я вас ни в чем таком не виню. Честно. И вообще я не разбираюсь... Но я тут подумал и вот что решил: уйду на землю. Наверх, — юноша замолчал и вздохнул, словно переносчик тяжестей, сбросивший с плеч тяжелый мешок (да он и в самом деле избавился от груза, высказав вслух свое решение, которое хотел оставить втайне). Потом продолжал: — Миша, который вот на гитаре играет, сказал, что это не последнее несчастье у нас в Киеве. А я не хочу! Понимаете, не хочу, чтобы еще кто-то погибал. Поэтому я вернусь наверх и расскажу все-все... про все. Вот.

Безумный взгляд Доводова, доведенного погибшими до полного отчаяния, на секунду сделался более осмысленным. Кажется, Юра был единственным, кто не укорял бывшего городского голову или не издевался над ним. Однако юношу оттеснили, едва Чубик заметил, что похороненный тянется к нему. Теперь перед Доводовым дергаясь и бессмысленно тараща глаза проходили сумасшедшие из обвалившегося в поток корпуса психиатрической больницы. Впрочем, один из них, степенью измождения лица похожий на солдат военного эскорта, держался вполне по-человечески. Он дружелюбно улыбнулся и махнул рукой Мише, гитарист кивнул в ответ. Человек этот задержался перед Доводовым надолго.

Тем временем к юноше подбежала взволнованная Соня и быстро зашептала:

— Юра, Юрочка, что ты надумал! Как же это ты отправишься на землю? А как же я, как же мы, Юрочка?!

Он уставился себе под ноги и неожиданно твердо заявил:

— Нет, я уйду наверх. Я должен предупредить их...

— Но ты не сможешь! — перебила юношу Соня. — Просто не сможешь. Кто выходит отсюда, тот все забывает. Таков закон. Юрочка, пойми: ты забудешь!

— Не забуду, не забуду, — упрямо повторял юноша, сжимал зубы, стискивал кулаки, шипел, дрожал и вновь твердил как заклинание: — Не забуду!

— Пусть так, — не очень уверенно согласилась Соня. — Но кто тебе поверит? Представь, что выходишь на улицу и говоришь: люди, завтра случится беда, вы все умрете. Да тебя живо засадят в то учреждение, откуда явился Миша! Или ты хочешь в “Павловку”? Быть среди них месяцы! возможно, годы! Убеждать исключительно их, слабоумных...

Девушка показала на толпу дергающихся подвывающих личностей и добавила:

— Не слишком приятная перспектива! Наверху не принято верить в такие вещи. Кассандре и той не поверили, Юрочка.

Тут мимо гроба пошли дети, маленькие хорошенькие амурчмки с зажженными свечечками в ручках, девочки в платьицах, мальчики в чистеньких костюмчиках, в беретиках или в картузиках. Круглосуточный детский сад. Шли парами: мальчик-девочка, мальчик-девочка... Вели их две воспитательницы, тоже со свечками. У Доводова затряслась нижняя челюсть, он попробовал отвернуться.

— Смотри, — коротко приказал Чубик.

Неожиданно шедшие четвертыми по счету мальчик и девочка бросились к гробу, ловко вскарабкались на колени к похороненному и теребя ручонками лацканы его пиджака жалобно затянули:

— Дя-адь, а, дядь, а скоро наши мамы заберут нас отсюда? Дя-адь, а, дядь, скажи, а?

Доводов брезгливо отбивался от детей, пытался ссадить их на земляной пол. Но Чубик молча встряхнул его, и несчастный перестал сопротивляться, лишь мелко дрожал и всхлипывал. Шедшая в конце воспитательница села рядом с Мышкой, чтобы после увести детей.

— А ко мне мама уже пришла, ага! — хвастливо сказал малыш в беленькой рубашечке, в синеньких штанишках со шлеечками и в крохотных ботиночках. Его вела за руку молодая женщина в халате и тапочках, вокруг горла которой шла багрово-фиолетовая полоса, а лицо имело лилово-черный оттенок. Поравнявшись с гробом, она остановилась, размахнулась и влепила Доводову увесистую пощечину.

— Нельзя! — крикнул один солдат, выскочил из строя и схватив ее за свободную руку повторил: — Нельзя. Только говорить.

— Ничего, товарищу Осипу Алексеевичу полезно. Надо же остатки грима стряхнуть! — холодно заметила Мышка, пожимая плечиками.

— Врачи сказали, что у меня больше не будет детей. Коленька первый и последний, — отчеканила удавленница. — Этот убил Коленьку, а я не смогла жить без него.