Читаем без скачивания Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - Игорь Шелест

— Могло быть и так, как предположил Сергей… Вот я заметил: «Скорость гаснет!.. Что за чертовщина?..» Зырк на приборы двигателей: давление топлива, масла, температуры газов — все в норме. Двигатели как тянули, так и тянут. А скорость гаснет!.. Протираю глаза и хвать руками за штурвал, выключаю автопилот… Так, кажется, ты говорил? — Яшин глянул на Стремнина. — Вроде бы логично: явная ненормальность — перехожу на управление вручную.

— И мне сдаётся, что так, — кивнул Сергей.

— А если вы заметили, что скорость продолжает гаснуть, вам инстинктивно захотелось отдать штурвал чуточку от себя? — слукавил Кулебякин.

— А как же! И не чуточку, а как следует давану его от себя… Почему? Да потому, что, отключив автопилот, мгновенно почувствую стремление самолёта к «вспуханию» за счёт разбалансировки от выпущенных закрылков. (О том, что они выпустились, я не знаю. До того, пока я не выключил автопилот, он пересиливал эту разбалансировку.) Кажется, так?

Кулебякин кивнул:

— Истину глаголете, достопочтенный. (Он любил ввернуть этакую патриархальную фразочку.)

Платов подхватил с воодушевлением:

— Конечно же! В момент выключения автопилота разбалансировка мгновенно себя проявит!

Кулебякин хитро посмотрел на Стремнина:

— Ну а вы, свет-молодец, Сергей Афанасьевич, вы тоже «как следует даванете штурвал от себя » в аналогичной ситуации?

Стремнин пожал плечами:

— Сильно ли отклоню, не знаю. Но буду давить штурвал так, как это потребует возникшая вдруг разбалансировка, стремление машины вздыбиться, — упрусь руками в штурвал, не дам ему идти на меня и потороплюсь снять нагрузку триммером.

— Ясно. — Кулебякин обернулся к своим учёным коллегам. — По сути, мнения лётчиков совпадают. Тогда послушаем доктора Платова. Семён Яковлевич, вы прихватили с собой балансировочные кривые?

— Да, прихватил. — Платов извлёк из кармана пиджака сложенный вчетверо лист миллиметровки, развернул его, положил на центральный пульт. — Вот, извольте видеть: синяя кривая соответствует самолёту с гладким крылом, красная — с выпущенными закрылками на крыле.

Но если у синей кривой пологий градиент наклона к оси абсцисс говорит о благополучии протекания характеристик продольной устойчивости по перегрузке, то, напротив, крутой изгиб вниз красной кривой в её левой части предупреждает, что, если мы будем уменьшать перегрузки от единицы к нулю, последует интенсивное уменьшение и запаса продольной устойчивости самолёта, летящего с выпущенными закрылками, а при эн-игрек, равном 0, 4, на штурвале у лётчика появятся значительные тянущие усилия, и самолёт будет стремиться войти в пикирование…

— Так-то, други! — резюмировал Кулебякин. — Явление это, конечно, не новое, оно в авиации достаточно широко исследовано, и я не сделаю для вас открытия, если скажу, что в данном случае потеря продольной статической устойчивости по перегрузке на малых углах атаки имеет место по причине возникновения срыва потока на горизонтальном оперении за счёт сильного скоса потока воздуха за крылом при выпущенных полностью закрылках. А если это так, то мы имеем основание предположить, что, едва лётчик самолёта 67-30 выключил автопилот и энергично отдал штурвал от себя, как тут же был застигнут стремлением самолёта к затягиванию в пикирование, а через две-три секунды понял, что силы обеих рук не хватает, чтобы воспрепятствовать этому стремлению…

— Тем более что второй лётчик ему помочь не мог, так как (по нашей версии) в это время находился в хвосте! — заметил Стремнин.

— Совершенно верно, — кивнул Кулебякин.

— В самом деле: все осложнилось тем, что за штурвалом, очевидно, оказался один пилот! — согласился Платов.

— Тогда на этой гипотезе давайте и остановимся, если нет возражений, — сказал Кулебякин. Он вдруг потупил взор и принялся мять своё широкое лицо: ему было трудно произнести обобщающее предложение, без которого все высказанные домыслы повисали в воздухе. Но вот доктор решительно опустил руку:

— И чтобы превратить нашу гипотезу в неопровержимый факт, нам ничего другого не остаётся, как воспроизвести в испытательном полёте ситуацию, имевшую место на самолёте 67-30, и, поймав самое начало затягивания в пикирование, инструментально доказать, что именно выпустившиеся случайно закрылки и явились первопричиной катастрофы. Говоря это, я отдаю себе отчёт в исключительной серьёзности эксперимента.

Кулебякин замолк, и некоторое время все теснившиеся в пилотской кабине молчали тоже. Потом Яшин произнёс:

— Да, иначе никому ничего не докажешь… — И, выразительно посмотрев на Стремнина, добавил: — Ну как, Сергей?

— «Я — за!» — как любит говорить наш начлет, попыхивая трубкой. (Сергей чуть улыбнулся уголками губ.)

— Ха!.. — гаркнул Яшин. — Но он говорит так, когда видит дело всесторонне продуманным, обещающим успех.

— Именно так и должно быть! — подхватил Кулебякин. — Методически нужно так подготовить эксперимент, чтобы не допустить развития его в аварийную ситуацию. Каждый человек в экипаже обязан знать безупречно свою задачу в момент опыта . И все, конечно, должны иметь на себе парашюты. Подчёркиваю, товарищи, — решающей может стать каждая секунда ! Мы должны получить записи параметров движения при возникшем стремлении самолёта войти в пикирование, но прекратить этот режим, немедленно убрав закрылки, не допуская катастрофического увеличения нагрузок на штурвал!.. Очень опасный эксперимент, нет слов! Но только он убедит, что мы доподлинно разобрались во всём и что наши рекомендации по защите тумблера закрылков и пилотированию предотвратят повторение подобных происшествий. Я кончил. Есть другие суждения?.. Нет. Тогда предлагаю всем составом комиссии зайти к начальнику института и доложить о том, к чему мы пришли.

Глава вторая

На третий день утром, лишь только Стремнин появился в лётной комнате, к нему подошёл Яшин и, обхватив за плечо, отвёл в сторону:

— Приказ о назначении экипажа начальником института подписан. Так что, Серж, сегодня нам с собой предстоит выполнить этот «пикантный» полет.

Стремнин уставился на Яна: распахнутая на груди сорочка, младенчески-розовый цвет кожи в завитушках рыжеватых волос. Расплывшись в улыбке, Ян ещё более округлился, а блеск смеющихся глаз выразительно наводил на мысль о французском словечке piguant. Так что при виде этого любителя вкусно и обильно поесть можно было подумать не о предстоящем полёте, а о завтраке в кавказском подвальчике, откуда уже доносились соблазнительные запахи — и дымящихся шашлыков, и маринованных баклажанов, и лука, и чеснока, и красного перца, и трав, и ещё бог знает чего. Сергей спросил:

— Все остаётся так, как условились на комиссии: ты идёшь командиром, я — вторым?..

— Штурманом Кирилл Макаров, ведущим инженером Саня Ефимцев и Никола Жаров — бортинженером. Часам к одиннадцати самолёт подготовят, проверят в действии контрольно-записывающую аппаратуру, и мы, захватив парашюты и кислородные маски, соберёмся у самолёта, чтобы перед полётом ещё раз повторить во взаимосвязи весь порядок действий.

— Ясно. — Сергей глянул на часы. — Зайду сейчас к врачу и буду ждать в лётной комнате.

Было начало десятого, думать ни о чём не хотелось, да и читать тоже. Он спросил себя: «Словно бы я волнуюсь, что ли?..» И сам же ответил: «Да нет…»

Он прошёл по коридору первого этажа и постучал в дверь кабинета. Алла Владимировна, как всегда розовощёкая и в крахмально-стерильном халате, приветливо пригласила сесть, и он, скинув с левого плеча кожаную куртку, опёрся локтем о край стола, слегка поёжился в ожидании прикосновения манжетки. Но Алла Владимировна так ловко опоясала руку и запшикала ритмично грушей, что манжета быстро стиснула мышцы. Тут она замерла, уставясь на ртутный столбик, а Сергей ощутил в обжатой руке напряжённое биение пульса.

— 115 на 75, — проговорила врач, вынимая из ушей рогульки фонендоскопа. — Давайте-ка посчитаем пульс.

Нащупав рукой пульс на запястье, с еле уловимой улыбкой спросила:

— Как спали, Сергей Афанасьевич?

— По обыкновению хорошо, без сновидений, — ответил он, уставясь на её ухоженные ногти, и вдруг спросил без тени улыбки: — А вы как, доктор?

Она только уголками губ выразила притворный укор и принялась отсчитывать пульс.

— Семьдесят… Можете лететь!

В лётной комнате оказались лишь бородач Петухов, Хасан Мигай, Отаров и штурман Морской. Они стояли в нише окна-фонаря и вели неторопливый разговор. Будто бы отрешённо глядя в окно, Хасан посмеивался. Петухов, попыхивая трубкой, продолжал рассказывать о каком-то технике, у которого была любимая фразочка: «На работке — ни-ни!» И произносил он её затаённо, притиснув указательный палец к губам, и с таким молитвенным выражением, что думалось: «Этот скорей откусит палец, чем позволит себе выпить хоть каплю „на работке“.