Читаем без скачивания Ефрейтор Сизов и его товарищи - Виктор Алексеевич Наседкин

— Едешь, значит? — загнав шар в лузу, наигранно спросил сержант Червонцева. — Счастливчик. Так, говоришь, твоя деваха тоже на фронте была? Стало быть, опытная. Ты там тоже не теряйся. Докажи, что мужик… — захохотал, явно довольный собой.

Крутов слыл ротным донжуаном. Солдаты, окружившие стол и слушавшие его сальные шуточки, громко смеялись. Червонцев нервно вздрогнул, к щекам прилила кровь. Не смеялся и старший лейтенант. Он испытующе посмотрел на ефрейтора, заметил краску смущения на его лице и, намеливая кий, сказал как можно спокойнее:

— Ты не слушай его, ефрейтор. Крутов — болтун известный. Ты же знаешь, сколько в армии хороших девчонок: и скромных, и честных. Помню одну связистку. Ее тоже как твою, Червонцев, Наташей звали. Позарился однажды на нее майор, комбат. Так она ему такую пощечину отвесила, что даже командир дивизии услышал. И не стало того майора в полку… Так вот, сержант, не надо всех мерить на свой аршин, — и замполит, кончив мелить тонкий конец кия, почти не целясь, послал шар в лузу. Потом еще один.

…Федор Червонцев, уложив в чемодан вещи, в том числе и те, что купил щедрый старший лейтенант, сразу же лег спать, не дождавшись отбоя. Никто его не осудил, знали: поезд уходит рано утром. Ефрейтор старался заставить себя как можно быстрее уснуть, но сон упорно не шел. Ворочался с боку на бок, считал мысленно чуть ли не до тысячи — не помогало. Разное лезло в голову. Почему-то назойливо маячил перед глазами угристый и носатый сержант. Федор даже вспотел от мысли, что такой человек, как Крутов, похожий или не похожий на этого разудалого сержанта, мог обнимать его Наташу. Наташу, которая клялась ему в верности.

До тошноты плохо стало ефрейтору Червонцеву. Так до утра и не уснул. Дневальный, пришедший на рассвете, удивился, увидев его готовым в дорогу. Не менее удивился и сам ефрейтор, в столь ранний час чуть не столкнувшийся в двери со старшим лейтенантом.

— Почему, спрашиваешь, и я так рано поднялся? — говорил на пути к вокзалу замполит. — В гражданке отосплюсь.

— Разве вы?..

— Да, ефрейтор, да. Рапорт написал, чтобы в запас уволили. Ведь я до войны в МГУ учился. На втором курсе исторического факультета. Я вот что хотел сказать тебе, Федор: не придавай значения всякого рода пошленьким смакованиям, гадостям вроде крутовских. Люди разные. По-разному и к жизни относятся. Как женщины, так и мужчины. К одним грязь прилипала, потому что эту грязь они сами искали, к другим — нет. Последние знали: хоть война и страшная штука, но она — явление временное и жить на войне надо так же честно, как и на гражданке. Ведь тебя-то война не замарала? Почему должна замарать ее? Одним словом, нельзя терять веру в человека. Нельзя. Ты понял меня?

Червонцев понял все. Понял главное: замполит — превосходный человек, и будет очень жаль, если его демобилизуют. Нечасто встречаются такие. Он шел молча, благодарный и несколько успокоенный.

* * *

Москва встретила ефрейтора Червонцева шумом и суетой. Нес чемодан в левой руке, а правой, почти не опуская, приветствовал офицеров. «Сколько же их в городе, если у одного Белорусского вокзала — сотни?» — думал он, не догадываясь, что одни из них приехали тем же поездом, что и он, другие — возвращались к месту службы.

В справочном бюро, дождавшись своей очереди, он узнал, как удобнее добраться до площади Ногина. Дежурная, пожилая женщина в очках, посоветовала ехать в метро до станции Дзержинская или автобусом. Червонцев избрал первый вариант. Он давно уже не был в Москве, и ему захотелось спуститься под землю и еще раз посмотреть на волновавшие его раньше красотой своей станции метрополитена. Ни в какое сравнение не шли с ними замызганные серые станции берлинского метро, где он побывал из любопытства.

Выйдя из метро на станции Дзержинская, Червонцев решил закурить. Он достал было портсигар с дешевыми и невкусными немецкими сигаретами, но, вспомнив, что на ходу солдату курить не рекомендуется, а пятиминутная остановка лишь оттянет время встречи с Наташей, решительно сунул портсигар в карман защитных галифе и размашисто зашагал по асфальтированному тротуару. Обогнув площадь, он пересек улицу и очутился у пятиэтажного дома с нужным ему номером.

Лифт не работал. Червонцев не очень уверенно зашагал по широкому маршу лестницы, останавливаясь на площадках, чтобы не пропустить Наташину квартиру. Она оказалась на четвертом этаже. Постоял у двери, успокаивая волнение, затем нажал на кнопку. Внутри раздался мелодичный звонок. «А если ее нет дома? — подумал ефрейтор. — Что делать тогда?» Но за дверью послышались молодые уверенные шаги. Звякнула цепочка. На пороге стояла Наташа, похудевшая, повзрослевшая, но все такая же красивая. Большие карие глаза лишь секунду испытующе глядели на военного, затем засветились таким радостным светом, что губы парня невольно расплылись в улыбке.

— Федя! Наконец-то! — воскликнула девушка и закружилась в коридоре. — Да что же это я? Входи быстрее, Феденька, — и потянула его в квартиру.

Не давая ему опомниться, поднялась на цыпочки, обхватила его шею легкими загорелыми руками и повисла на нем, чмокая в лоб, в щеки, в подбородок, мешая ему спустить на пол чемодан. Наконец он пришел в себя и разжал руки так, что чемодан стукнулся о крашеный пол, обхватил тонкую талию девушки и прижал ее к себе.

— Сумасшедший, медведь! — забилась в объятиях Наташа, стуча по погонам руками. — Отъелся на казенных харчах! Ведь задушишь меня, Федя, — затихла.

Червонцев почувствовал, как кровь прилила к его щекам, в горле пересохло, сердце забилось учащенно и гулко. Наташа насторожилась, уперлась ладонями в его грудь. Федор разжал руки, и девушка коснулась ногами пола.

Несколько секунд они стояли молча, не смотрели друг на друга, словно провинившиеся в чем-то дети. Первой пришла в себя Наташа.

— Что же мы стоим здесь? Пойдем в комнату.

Ефрейтор посмотрел на свои кирзовые сапоги, потерявшие в дороге первоначальный блеск, хотел было снять их, но заколебался, не зная, в каком виде находятся портянки.

— Иди в сапогах, — поняла его Наташа. — У нас, как видишь, ковровых дорожек нет.

Червонцев прошел в комнату. У широкого окна стоял стол, покрытый темно-зеленой скатертью. Сел на венский стул. Белая полураскрытая дверь вела в другую комнату, видимо, более просторную, в глубине которой отливало черным глянцем пианино. «Мать у нее актриса», — вспомнил он и уважительно еще раз осмотрелся. Впритык к столу стояла тахта, а над нею, на стене, оклеенной коричневыми в полоску обоями, висели две большие фотографии