Читаем без скачивания Дети Грауэрмана. Роман-рассказка - Евгений Финкель

Столовый переулок, дом 4, квартира 10.

От двойных входных дверей подъезда, тогда еще с «зеркальными» (12 мм) стеклами, шли 10 ступенек до нашей двери. На ступеньках сохранились бронзовые держатели прутьев, которыми в старые времена крепилась ковровая дорожка. Лестница, ведущая наверх, имела дубовые перила, которые поддерживались витыми чугунными прутьями.

Это был дом-ансамбль! На каждой двери – входные с улицы, входные в квартиры – дверные ручки и петли в комнатах, фурнитура окон – все было из очень красивой бронзы. Новые, послереволюционные жильцы в бронзе ничего не понимали (и мои родственники тоже), в лучшем случае ее закрашивали. Ну, не чистить же, в самом деле! У нас служанок нет! (Хотя во многих семьях были так называемые «домработницы». )

Все окна в доме, за исключением выходивших в маленькие дворики, были двойные «венецианские» (беспереплетные) из зеркального стекла. Эти стекла продержались в доме до ночного налета немецкой авиации в 1941 году, когда на площадь между памятником Тимирязеву и зданием старой двухэтажной аптеки упала 500-килограммовая бомба. Тимирязеву оторвало голову (шов на шее виден до сих пор), а здание аптеки перекосило, и до самого сноса в начале пятидесятых оно стояло на подпорках.

В наших корпусах выбило больше половины стекол, и появились переплеты, в которые ставили пятимиллиметровые волнистые, зеленоватые стекла.

Своих соседей по квартире я помню с момента нашего возвращения из эвакуации в 1944 году, но многое рассказала мама.

Итак, входим в квартиру, через тогда еще не раздолбанную двухстворчатую узорчатую дубовую дверь. Одна створка (как входишь, левая) закрыта на верхнюю и нижнюю бронзовые щеколды. Вторая закрывается на дореволюционный «аглицкий» замок, который легко открывается чем угодно.

Первая дверь направо. В этой 25-метровой и еще одной (третьей справа) 10-метровой, жила семья Кунявских: тетя Саша (Александра Саввишна), старший сын Борис и младший Алик (Александр). Борис был старше меня на 3—4 года, а Алик – на девять месяцев.

С Аликом мы дружили, он, немного заикаясь, звал меня «Эк-ка», а я его «Ак-ка». Борька над нами все время подшучивал, но не слишком зло. Меня дразнил: «Этот Эк-ка злостный критик, он на всем поставил крест, а потом, как страшный нытик, был посажен под арест!»

Тетя Саша была маленькой, сухонькой женщиной и, как я начал понимать, повзрослев, человеком хорошо образованным. Работала она в коллекторе детской книги, и я, когда подрос, пытался этим пользоваться.

Очень хорошо помню, как стоит она в кухне, склонив голову набок, и слушает «птичий базар» наших домохозяек, увлеченно обсуждающих «высокоинтеллектуальные» проблемы и, вздохнув, говорит своим интеллигентным «малиновым» голосом: «Усраться можно!»

Напротив комнаты Кунявских была 15-метровая комната (бывшая кастелянская) семьи Васильевых: дядя Миша, тетя Валя и их дочь Тамара, 1941-го года рождения. Окна этой комнаты были небольшие, с переплетами, и выходили в маленький двор. Солнца в этой комнате не было никогда.

Откуда эта семья была родом? Не знаю. Кажется, из дальнего Подмосковья. Подобрал их на улице зимой 1941—42 года папа, приехавший с фронта по каким-то делам в Москву. Как-то обмолвился, что это было страшное зрелище: замерзающие посреди Москвы, на улице Герцена, мужик и маленькая женщина с крохотным ребенком на руках. Папа и вселил их в ту, пустовавшую комнату нашей квартиры, за что дядя Миша был ему «благодарен по гроб жизни».

Дядя Миша считался инвалидом войны: когда их, призванных, собрали у военкомата, началась бомбежка, и дядя Мишу контузило кирпичом по голове. Об этом он любил рассказывать в поддатом состоянии, а поддавал он часто, особенно после того, как доказал свою инвалидность и получил военную пенсию. Где он работал? Мне кажется – нигде.

У Валентины была открытая форма туберкулеза, но она работала на телефонном узле. Томка была нашим с Алямом наглядным пособием по изучению физиологических отличий мальчиков от девочек (натопив кухню, нас купали одновременно, в трех детских ванночках, пока Алька не пошел в школу).

Коридор между комнатами Кунявских и Васильевых имел квадратную форму и в левом от входа в квартиру углу стоял огромный дореволюционный шкаф, в котором каждая семья имела свою полку.

Этот коридор отделялся от следующего, более узкого, никогда не закрывавшейся дверью, за которой на правой стене висел телефон. Следом шла дверь в нашу, тоже 25-метровую комнату с двумя окнами.

Когда отец вернулся с фронта, дедушка попросил его уступить половину комнаты маминому старшему брату Леве, который жил в жутких условиях на Красной Пресне с молодой женой Валентиной и новорожденной дочкой Ирой. Дедушке папа отказать не мог, и комнату разделили двумя шкафами и ширмой надвое.

Моя кровать стояла между двумя шкафами у ширмы, а так как патрон для лампочки был один на две половины, то, в специальный, фарфоровый патрон, вворачивали «пятисотку». Обе семьи выходили в коридор через общую дверь.

Так продолжалось год или два, а потом комнату разделили на две (наша 13 кв. метров, а Лёвина – 12) перегородкой из «сухой штукатурки», и из Лёвиной комнаты прорубили дверь рядом с дверью в маленькую комнату Кунявских.

Много позже, когда «старый большевик» Лев Шапиро получил отдельную квартиру, перегородку снесли, но новую дверь заделывать не стали. Закрыли старую дверь, а так как стены были толщиной более 1 метра (в этой стене был когда-то камин с дымоходом), в дверном проеме устроили большой стенной шкаф.

Стены между окнами тоже были метровой толщины. На подоконниках можно было лежать! Простукивая стену между окнами, я обнаружил пустоту, что подтвердилось, когда я проколол штукатурку спицей для вязания. Однако вскрыть стену мама не дала. Жалею до сих пор: в доме, где был магазин «Консервы», в тайнике, сделанном в стене, нашли «Маузер» с патронами, хотя ничего, кроме больших неприятностей, это «кладоискателям» не принесло.

Напротив нашей двери была дверь в кухню. Большую, где-то метров 15. В кухне было небольшое окно, выходившее в маленький двор. Под окном был дореволюционный «холодный» шкафчик. Была в кухне большая, глубокая чашеобразная чугунная раковина, с которой давно облетела вся эмаль, с краном холодной воды.

Под этим краном Васильев, который всей своей пролетарской душой ненавидел «жидовскую» квартиру, обожал мыть свои натруженные, мозолистые пролетарские ноги и стирать портянки, наслаждаясь воплями жидовок, почему-то решивших в это время в кухне готовить.

Еще в кухне стояла огромная (в детстве всё кажется огромным) дровяная плита, с духовкой и очень красивыми чугунными дверцами, которую при «газификации» заменили на две четырехконфорочные газовые плиты.

Когда мы подросли – мне было за 10, Аляму почти 12, а Борьке все 15, то начали еженедельно колотить Васильева за его антисемитские выходки и словоизлияния. Поддатый Миша на ногах стоял плохо, чем мы и пользовались. После экзекуции Миша дня два вел себя пристойно, потом цикл повторялся.

Отец, очевидно, считал происходящее ниже своего достоинства, женщины при экзекуциях тихо ликовали, а Валентина, дождавшись пока мужу пустят кровь, с нашей помощью утаскивала его в комнату, замывать.

Дедушка Марк Моисеевич редко выходил из своей комнаты… Но как-то, когда мне было лет 10, показал, как надо держать кисть, чтобы не выбить ее при ударе. Он-то откуда это знал?

За нашей комнатой была маленькая, в одно окно, вторая комната Кунявских, в которой жил повзрослевший Борис, а далее шла комната метров 18 с двумя венецианскими окнами, в которой жили тетя Соня с дедушкой. В окна изредка заглядывало солнышко.

Все наши комнаты когда-то шли анфиладой, и, кажется, даже были двери в смежную квартиру, но после революции двери между комнатами забили.

В конце «узкого» коридора был туалет, в котором стоял дореволюционный унитаз Columbia и висели четыре крышки от унитаза: у каждой семьи – своя. Гигиена превыше всего!

У туалета коридор делал Z-образную «загогулину». Двери к Борису и Соне были справа, а в тупике была дверь в ванную комнату. Слева в ванной комнате стояла дровяная чугунная колонка с очень красивыми барельефами на круглых стенках и дверцах топки, с поддувалами.

Когда приходила наша очередь мыться, топить колонку торжественно поручали мне. Что я и делал с наслаждением. И, наконец, чугунная ванна, с местами сколотой эмалью. С бронзовым краном на стене и с двумя бронзовыми вертушками горячей и холодной воды. Ванна была огромная: больше метра в глубину и ширину и длиной метра два с половиной. Я в ней «плавал» лет до 14-ти.