Читаем без скачивания Дети Грауэрмана. Роман-рассказка - Евгений Финкель

Когда проснулся, дед Гриша нес меня на руках, а Бабаня шла в обнимку с мамой. Хорошо, и я снова уснул.

А когда совсем проснулся, то оказалось, что у меня ничего не болит. Только я слабый какой-то.

Бабаня принесла компота. Я спросил: «А где мама?» «Ты только не волнуйся. С мамой все хорошо. Она в больнице».

Ананас

Детский врач Руфь Самуиловна любила слово «авитаминоз». И кивала головой, когда Бабаня сетовала: де, где ж зимой в Москве добыть свежие овощи-фрукты. Казалось бы, вот – руку протяни – магазин «Консервы». И соки всегда, и покупаем Женечке. Но дороговато. А на прилавках пусто, только банки да жестянки. На прошлой неделе апельсины давали – за час расхватали. А очередь была аж до нашего подъезда. Позавчера Гриша в дальнем магазине, у Консерватории, ананас купил. Полтора часа выстоял и купил. Один в руки давали. Я по дольке Женечке скормила. Кривился, мерзавец, но с сахаром слопал. «С сахаром вредно, Анна Марковна». А ты уговори его – без: «Кииисло». Так Гриша что удумал – слышишь Руфа? – он в «Вечёрке» вычитал, как дома ананас вырастить. Верхушку, хохолок этот самый, срезал – и в стакан. Теперь они у меня вдвоем у стакана дежурят – когда корни пустит…

Страшно важно увидеть начало. Самый первый корешок, самый кончик. Я подвинул кресло поближе к подоконнику, на котором стакан с нашим ананасом. Бабаня говорила: завянет, там холодом от окна тянет. А дед Гриша сказал: там батарея внизу, самое теплое место. Дед лучше знает. Это он придумал. Я в кресле играю, и подглядываю иногда – вдруг показался. Долго так играл. Засыпал, просыпался в кресле. Иногда казалось: вот же он – белеется. Деда зову. А тот: «Ты глазастей меня, вот и разглядывай».

Потом эти корни кааак полезли. Один за другим. Я глазам своим не верил. Когда у лука лезут или там у картошки, понятное дело, а тут – настоящий ананас. На твоем подоконнике.

Если честно, ананасы эти я не люблю. Да и ел всего раз. Пока Бабаня сахаром не начала присыпать, плевался. Она: «Глупый, глупый». А вот не надо. Я ей говорю: сама ешь. Так она: «Мне вредно, тебе полезно». Дурака нашла. Кто ж кислятину любит?

Но красивый. Неземной прям. Как из сказки. И название такое: а-на-нас.

Месяц нес я свою ананасовую вахту. Дед Гриша сказал: самое ответственное время. До пересадки. А потом пересадил в горшок. Можно было уже не дежурить. Но я бегал к своему ананасу часто. Поливал. Колдовал, чтоб скорее у него что-то выросло.

Когда началась весна, я подумал, что вот сейчас точно – появится. Новый ананас то есть. И заволновался. Как будто он живой, как будто вот-вот родится.

А потом сообразил, что его ждет. Вырастет. Бабаня его возьмет и будет резать на кусочки. И мне в рот совать.

Стало так страшно, что и деду не скажешь.

И тогда я другое наколдовал. Как злой волшебник.

И он увял.

Все меня утешали. Дураки.

Кровь. Зима

Я ходил на фигурное катание. На Герцена, от Консерватории налево. Белая шапочка, белый шарфик, белая курточка, белые рейтузы, белые коньки. Я не любил белый цвет. И – варежек.

Я уже умел делать «пистолетик» и учился делать «ласточку»: руки в стороны, спина прямая, нога – продолжение спины, наклон, голову повыше, смотришь вперед – скользишь. Иногда пугаешься и неуклюже становишься на оба конька. Потом опять. «Хорошо. Хорошо. Вот так – совсем хорошо».

Кругом красивые мальчики и девочки постарше. Они умеют делать «волчок» и прыжки. У меня получается – руки в стороны, спина прямая…

Вдруг кто-то чиркнул меня коньком по ладони. Чуть-чуть. Совсем не больно.

Съехал в сугроб, зажав в ладони теплое. Ко мне подбежали. Раскрыл ладонь лодочкой. В ней пульсировала красная кровь. Они ушли за аптечкой. Остался один.

Она была похожа на тушь. Я умел рисовать. Но кровью на снегу можно рисовать только что-то значительное. Слишком долго думал. Уже несли бинты.

Палец

Есть такое кино. «Это было в разведке». Не смотрели? А мы с дедом Гришей смотрели два раза. Это про мальчика. Ну, он партизаном был и сыном полка. Знаете, какое место там самое лучшее? Когда над ним в столовке солдаты смеются, а он снимает шубу – и под ней ордена с медалями. Очень хорошее кино. В эту субботу опять по первой программе показывают.

Меня зовут Женя. Мне шесть лет. Я живу с бабушкой и дедушкой. Недавно я был слепой, а теперь нет. И смотрю телевизор. Бабушка с дедушкой меня очень любят. Хотя со мной трудно. Потому что я непослушный.

Но сегодня я всех слушаюсь. Сегодня суббота. По первой программе кино «Это было в разведке». Бабаня варит на кухне компот. Если я буду себя хорошо вести, она мне разрешит выловить абрикоски. А потом дед Гриша будет колоть косточки и отдавать мне. Я поделюсь, честное слово.

Звонит телефон. Дедушка складывает газету, снимает очки и идет к телефону. У нас телефон отдельный от соседей. Его дедушке дали, потому что он – эксперт. 202—49—81.

Телефон звонит долго. Я катаю машинки. Дедушка не спешит. Он снимает трубку: «Слушаю». Я тоже начинаю слушать. Дед как-то странно сопит. Потом кричит: «Аня!» Бабушка не слышит, она на кухне варит компот. Дед говорит: «Женя, позови бабушку». И продолжает слушать.

Я бегу на кухню. Кричу: «Бабаня! Деда зовёт!» «Сам подойти не может?» «Там к телефону!» Она, не спеша, вытирает руки чистой тряпкой, поправляет причёску и идёт по коридору к нашей комнате.

Дед уже сидит на стуле, подперев голову рукой, и продолжает слушать. Знаком просит её сесть рядом. Потом говорит что-то странное. Вроде «эдикумер». Она охает и начинает плакать. Они ещё долго, по очереди, говорят с кем-то по телефону.

Потом оба встают. Дед говорит: «Ну, поехали». А Бабаня: «Женя, иди сюда, надо одеваться».

Зачем одеваться? Куда одеваться? Вы что, с ума сошли?! Я играю! Сейчас доварится компот. Через два часа остынет. И мы сядем смотреть кино. Дед Гриша будет колоть косточки…

Кажется, я всё это кричу. Но дед подходит ко мне и строго говорит: «Женя, так надо». Он никогда так строго со мной не говорил.

– Нет! Нет! Нет! Нет!!!

Это я кричу. Я очень страшно умею кричать. Очень страшно.

Бабушка опять плачет. Дедушка кричит на неё и на меня. Мы все плачем.

И тогда он хватает с тумбочки зелёную обувную ложку. И как вдарит ею по спинке стула! Стул хрясть, и сломался.

Все сразу замолчали.

А он подошёл ко мне, протянул погнутую обувную ложку и говорит: «Надень куртку и ботинки».

И тут я понимаю: всё, сейчас мы уйдём, и я не увижу, как мальчик снимает шубу – а под ней ордена с медалями. Какие же они жестокие! А ведь я так любил их!

– Нет! Нет! Нет! Нет!!!

Бабушка снова начинает всхлипывать. Кап слезинка, кап. Кап – последняя.

Дед хватается за обувную ложку, чтобы натянуть на меня ботинки. Я не успеваю выдернуть из дырки в ложке большой палец левой руки. Дед тянет… слышен хруст… я дико ору…

Я дико ору!

– Боже мой! Гриша! Что ты наделал?!

Я всё ещё ору. Но уже не так дико.

Я ору: «Палец! Палец! Палец!»

Бабаня орёт: «Гриша! Гриша! Женя!»

Дед Гриша не орёт. Ему опять плохо.

Она ему: «Ну, что ты стоишь как истукан?! Вызови скорую!»

Он ей: «Нет-нет, Анечка, на такси быстрее».

Меня, орущего уже совсем тихо, хватают и усаживают в такси.

Она ему: «Аккуратней. Гриша. Палец. Аккуратней».

В Филатовской больнице мне делают снимок. Потом – повязку, даже не гипс. Я руку ломал, когда был маленький, я знаю, как это бывает. Врачи утешают Бабаню и деда Гришу: «До свадьбы заживёт».

Я сижу в кресле. Передо мной белая чашка с холодным компотом. Правой рукой я очищаю колотые косточки варёных абрикосок.

Мальчик-разведчик снимает шубу – и под ней ордена с медалями. Очень хорошее кино.

А дядю Эдика похоронили без нас. Мы потом на поминки ездили.

Большой палец левой руки сослужил мне добрую службу. После увечья образовалась в нём дополнительная степень свободы. Что позволяло мне без особого труда завоевывать авторитет в детских коллективах. Бабаня строго сказала бы: «Дешёвый авторитет».

«Жека, покажи ещё раз…» И восхищённое: «Ох-нифига-себе!»

А погнутая зелёная обувная ложка ещё долго у нас жила. И дедушку пережила. И бабушку.

На посту

На Суворовском бульваре у меня был наблюдательный пост. Крайняя слева лавка, под каштаном. Сидя на ней, можно было видеть памятник Тимирязеву и окна ТАСС. А если немного повертеться, то и угол кинотеатра Повторного фильма, и магазин «Ткани».

А главное: с этой лавки открывался отличный вид на оживленный перекресток Бульварного кольца, улиц Герцена и Качалова (их потом снова в Большую и Малую Никитские переименовали).