Читаем без скачивания Дети Грауэрмана. Роман-рассказка - Евгений Финкель

Я спал в чулане с маленьким окошком на купленной (!) раскладушке. Это были два Х-образных соединённых основания с натянутой парусиной. Когда «кровать» раздвигалась, я залезал в неё с торца. Дед спал в маленькой 5-метровой комнате, папа с мамой в большой (метров 12). В кухне зимой жили в клетке куры.

С первого сентября 1949-го я пошёл в третий класс Яснополянской средней школы. Той самой школы, которую граф Лев Николаевич Толстой построил когда-то для деревенских детей. Своих детей, хоть и деревенских. В Ясной Поляне в том, что дети были его, никогда не было никаких сомнений. Граф был большой «ходок», как говорили тогда. Портреты всех первых учеников висели в коридоре на втором этаже школы. Сходство с графом было несомненным. Ну, просто «зеркало русской революции».

В школу нас, детей зэков, возили на ГАЗовской «санитарке». Дверь снаружи запирали на висячий замок. В кабину садился конвоир. Детей «вольняшек» возили отдельно.

Отношение в школе было соответствующее: нас почти не вызывали, но отметки ставили. И даже хорошие.

Женщин, жён расконвоированных зэков – ИТР, по воскресеньям возили на рынок в Мценск. Их сажали в открытый кузов грузовика (при любой погоде и в любое время года, правда, разрешалось от поездки отказаться), по углам четыре конвоира, в кабине сержант. Когда приезжали в Мценск, конвойным покупались семечки, и бабы расползались по базару. Через пару часов обратно, таким же макаром.

Тогда же у меня появился шрам на правой щеке. Бежал я возле наших сараев за домом, споткнулся и упал лицом на разбитую бутылку. Осколок стекла вошёл мне в правую щёку и практически отрезал её вместе с нижним веком. Было воскресенье. Отец на работе, мама в Мценске, дома только дед. Пока нашлась машина и конвойный, я потерял довольно много крови и чуть не потерял болтавшуюся «на ниточке» щёку. Меня отвезли в Яснополянскую больницу, и там женщина-хирург Галина Николаевна спасла мне глаз и пришила щёку. Но шов получился не «косметический» – не было тонкой иглы. Когда на следующий день привезли маму (отца не пустили), я выбежал ей навстречу с криком: «Мамочка, глаз цел!»

Там же, в Щёкино, я впервые самостоятельно сел за руль и «угнал» машину. Где-то недалеко от нашего дома жил водитель грузовика ГАЗ-51. Он приехал на обед, а я насажал полный кузов детворы, с помощью согнутой проволочки завёл мотор и неспеша поехал вокруг наших домов. Машину я вёл стоя, мелок был. На втором круге появился водила, но догнать машину не мог – мы ехали быстрее, чем он бежал. Когда мы остановились, бить меня он не стал. Только матерился…

Вечером отец надрал мне уши, но не сильно, а потом долго хохотал, уже лёжа с мамой в постели.

Баковка

Маму помню с рождения. Мама пахла молоком и сигаретами. Папа пах очень вкусным соленым потом, особенно его тельняшки и спальники. Но почему-то его я помню лет с трех, не раньше. Жуткое такое воспоминание. Про лишай.

Бабаня и дед Гриша сняли дачу в Баковке. Наверное, папа им подсказал. Вся страна знала: в Баковке делают гондоны, по-аптечному – презервативы, по-народному – ошибочно, «резиновые изделия номер 2». Но тогда я этого не знал. Как не знал и того, что мой папа скупал эти изделия не только, чтобы у меня не было братиков и сестричек, но и для каких-то там «экспедиций».

Короче, привезли меня в эту Баковку. Водят за руку, как маленького. Как будто я дурак какой, как будто убегу. А куда бежать-то? На фабрику гондонов что ли? Скука смертная. Одно хорошо: живности много – котов, собак, петухов. Я с ними вместе скучал по оврагам, когда отпускали.

А однажды вынимает меня Бабаня из оврага – и в крик. «Ой, – кричит, – ой, Гриша, а у Жени-то лишай!» Шуму было… Перепугался я не на шутку.

Но еще страшнее мне стало, когда папа пришел. Уж очень взгляд у него был оценивающий и настораживающий. Этот взгляд я на всю жизнь запомнил. Чувствую: примеривается он. И не убежишь.

Глазом моргнуть не успел, как схватил меня папаша в охапку, между ног зажал и машинкой больнючей стал мне волосы брить. Вот гад. А я орал. Так орал, что аж на фабрике резиновые изделия полопались, честное слово.

Но не сдался папаша-богатырь – обрил меня налысо, чисто Колобка. И не стало в моей жизни кошек и собачек, это уж Бабаня постаралась. Она мазала меня йодом и зеленкой в таком количестве, в каком папа покупал гондоны для экспедиции. Что сделало меня глубоко несчастным и здоровым. Впрочем, ненадолго.

Из воспоминаний отца о научном подходе к гондонам: «Эти изделия были незаменимы для взрывных работ в воде. В Баковке я приобрел солидных размеров картонную коробку, по каждой стороне которой шла крупная надпись: „Презервативы 1000 штук“. И потом вечерами, у костра, мы с шутками-прибаутками натягивали презервативы на бикфордов шнур (которому по закону полагалось гореть в воде и без защиты). Кончик надо было обрезать и закатывать один гондон на другой, добиваясь герметичности».

Слепой мальчик

Читать я начал поздно. Почти в шесть лет. Нет, буквы-то знал давно, и читать умел. Но сначала ленился, а потом ослеп. Болел-болел и бац! – ничего не вижу. Ну, почти ничего. Признаться в этом мне было стыдно. И я никому не говорил.

Но однажды к маме пришел дядя и нарисовал мне машинку с солдатиками. Очень красиво. Так мама сказала. Я взял карандаши и, забыв осторожность, тоже нарисовал машинку с солдатиками. Такую же. Мама вздохнула: «Каля-маля». И я признался.

Тут такое началось.

Ну, конечно, Бабаня с дедом Гришей меня сразу забрали – лечить.

На улице Горького был детский сад для слепых. Там все – смешные. Я их обзывал «очкариками-в-жопе-шариками». А как еще?

Потом на меня тоже нацепили очки с пластырями. И заставляли глядеть через дырочки в как бы микроскопы, где надо было «заводить цыпленка в яйцо» и еще куда-то.

Ох, я это ненавидел.

Упрашивал деда Гришу разрешать мне идти домой без очков. Искал вслепую по запаху шампиньоны под тополями. И находил.

Потом потихоньку снова стал видеть. И прочитал свою первую тонкую книжку с большими буквами – про белого медвежонка Умку. А потом – толстого «Маугли» с картинками. Потом – собрание Конан Дойля.

Скоро оказалось, что прочитал всё, что было у Бабани и деда Гриши. Последней была книжка «Танки идут ромбом». Но я там не понял.

Хорошо, что мама устроилась библиотекарем.

Снежная королева

Это началось, когда я заболел. На Никитских, у бабушки с дедушкой. Была очень высокая температура, были отвары всякие и компрессы. Я лежал на спине в своем раскладном кресле лицом к окну, под головой пуховая подушка – и смотрел. Окна плотно зашторены, потому что приоткрыли форточку – хотя и зима.

Шторы были полосатыми: салатовый, белый, желтый, салатовый, белый, желтый… Если долго на них смотреть, они начинали шевелиться, а потом раскачиваться. Если долго раскачивать – засыпаешь.

Вот скрипнула форточка. Зимним холодом потянуло. Дрогнули шторы. И в комнату вплывает Она – Снежная Королева.

Она говорит: «Не притворяйся, ты не спишь, ты умер».

«Нет!» – кричу я. А она смеется.

«Не бойся. Иди за мной. Ты не почувствуешь холода», – и протягивает ко мне свою ледяную прозрачную руку.

И я уже подаю ей свою – почти такую же прозрачную.

Но тут мое сердце начинает очень сильно стучать, так сильно, что рука моя загорается – Снежная Королева отшатывается и медленно уплывает через окно.

«Я вернусь за тобой», – говорит она на прощанье.

И возвращалась. Только я уже научился: один удар сердца – и рука загорается как спичка.

Рублевка. Три воспоминания

С Никитских папа и мама увезли меня на Рублёвку, где была куплена кооперативная квартира. В 60-х это была страшная глушь. Я прожил в отдельной квартире год-два, успев сломать руку и почти ослепнуть, после чего вернулся на Никитские к бабушке с дедушкой. Родители тем временем разошлись.

Первое. Надо было научиться бегать через шоссе. То самое, которое Рублёвское. Переходов не было. Но зачем-то надо было через шоссе перебираться. Это было очень-очень трудно и чертовски увлекательно. Сначала долго слушаешь маму. Как она про это шоссе рассказывает. Потом смотришь налево и бежишь, потом смотришь направо и снова бежишь. Говорят, я почти попал под черную «Волгу». Но почти – не считается.

Второе. Про детский сад и ракету. Мама привела меня в место с забором и решетками на окнах. Ей сказали: у нас карантин. Мама сказала: у меня институт. Ей сказали: он будет один. Мама сказала: хорошо. Ей сказали: пять дней. Мама вздохнула. Уходя, она обернулась: я сидел на полу с двумя кубиками. На синий кубик поставил зелёный – подтолкнул зелёный пальцем – ещё немного – ещё – и зелёный упал. Тогда на зелёный я поставил синий… Мама ещё раз вздохнула и ушла. Через пять дней мама вернулась. Я сидел на полу с кубиками. Зелёный снова оседлал синего и вот-вот должен был грохнуться. Мама улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. С тех пор взрослые знали: этот мальчик не пропадёт. Но я назло им чуть не пропал. Во дворе была ракета. Гагарин был моим другом. И на ракету я право имел. Но злой Витька был больше меня в два раза. И он захватил мою ракету. А я решил ее отвоевать. И Витька меня сбросил. И я сломал руку. Правую. Очень гордился. Пока воспитательницы не поставили меня на подоконник голым с загипсованной рукой за то, что я описался, не сумев расстегнуть штаны одной левой.