Читаем без скачивания Последняя охота - Эльмира Нетесова

— Влас! Выносите рыбу!

— Куда ее дену?

— В коптильню! Не выбрасывать же добро!

— Ивановна! Откройте склад, нужны формы. Да и тазов мало!

— Галя, давай здесь помоги!

Власа разрывали. Он нужен был всем и всюду, он еле успевал, а его поторапливали: «Быстрее! Помоги, пожалуйста!», «Влас, придержи! Будь другом!»

Впрочем, не сачковал никто. Вымотались все так, что к девяти вечера еле держались на ногах.

— Все! На сегодня шабаш! — сказала Золотарева, когда с последней партией рыбы управились сообща.

По домам не шли, а расползались.

— Ну что, Влас? Где твои молоки? — попыталась пошутить Лида.

Мужик устало отмахнулся. Он забыл, где у него что находится и для чего. Какой там ужин? Он вымотался и устал так, что, едва войдя в свою квартиру, повалился на топчан и вскоре уснул до утра.

В другой бы раз он обязательно задумался: а куда делись те двое условников, прибывшие вместе с ним? Но и им пришлось не легче. Вдвоем загружали рыбу в машины, потом выпотрошенную относили на засолку, готовили к работе коптильню. Еловые лапки, березовые опилки, сухостой — всего надо заготовить впрок, а времени не хватало.

Три недели шел нерест кеты. И каждый день с рассвета до заката сбивались с ног люди. Заняты были все, даже дети готовили для будущих мальков садки, перебирали, промывали гравий, чистили сетки, разделяющие садки, вытаскивали из речки коряги, распугивали притаившихся щук и сомов, налимов и хариусов, чтобы не сожрали они по весне подросших кетовых мальков, которых всю зиму станут выхаживать их отцы и матери.

— Влас! Вставай! Скоро на работу! Я тебе икру принесла! — увидел Лиду.

— А как же мальки?

— Это незрелая. Из нее ничего не получится. Поспешила рыба на нерест. Зазря погибла. Ей бы подождать, а теперь, чтоб вовсе не пропала, сделала пятиминутку к завтраку. Ешь и приходи!

Лида позвала, улыбнувшись так, что Влас подумал совсем о другом и спросил, обалдев:

— Куда прикажешь, моя королева?

— На работу! Чтоб через десять минут был на месте.

Влас чуть не подавился икрой.

Едва он появился, его загрузили работой так, что он о Лиде и не вспоминал. Таскал тяжеленные ящики с рыбой, тазы с икрой и молоками. Потом переносил их в цех и ставил, где указывали, выносил выпотрошенную рыбу в телегу. Укладывал, чтобы она не вывалилась по пути. И снова спешил в цех. К вечеру перед глазами рябило, и даже деревья, еще зеленые, казались увешанными спелыми ястыками, готовыми брызнуть струей икры. Влас останавливался, чтобы хоть на минуту перевести дух, поверить, что он человек, а не то, что перемешивают бабы в ящиках, но тут же слышал за спиной: «Влас! Ну где ты застрял? Давай сюда скорее!»

К концу первой недели он насквозь пропах рыбой. Казалось, что он скоро сам покроется чешуей. В каждом доме пахло рыбой. Ее варили, жарили, тушили, вялили. На самом берегу реки сутками напролет дымила коптильня. Оба условника ни на минуту не отлучались от нее. Они считали себя счастливцами, попавшими из ада в рай. Оно и понятно: еды полно, вода рядом, работа хоть и хлопотная, но не надрывная, уважаемая. К ним все на вы обращаются, величают по имени и отчеству, без грязных добавок зоны. К тому же знали, что сами себя обеспечат копченой кетой на всю осень и зиму.

— Старайтесь, мужики! Мы о вас тоже помним. Вот соберем картошку, каждый по три мешка на зиму получит. Деньги целей. Приоденетесь, — обещал Дмитрий Золотарев.

И условники лезли из кожи вон. Соорудили себе навес над головами, чтобы дождь не мочил, и ночевали рядом с коптилкой.

Влас их не видел и, кажется, совсем о них забыл. Да и до них ли, если даже на женщин внимания не обращал. Уставал так, что еле доползал до топчана.

— Крепись! Держись, соколик! Уже последняя неделя путины осталась. Дальше полегче будет, — пообещала Полина.

Мужик ей не поверил. Проснувшись утром под горластое радио, наспех совал лицо и голову под рукомойник, брал кусок рыбы, пожаренный кем-то для него, съедал второпях и бежал на работу.

— Ой, Влас, ты хоть побрейся. Совсем зарос, от лешего не отличить, — смеялись женщины.

— Нет, не хочу, чтоб гладкого да чистого с рыбой спутали! Не то сунет Лида в пробирку до самой весны, а покормить забудет.

— Э нет, она сначала под микроскопом всего рассмотрит. А вдруг у тебя молоки не созрели? — смеялся Федор.

— Ты с чего взял? Я полностью готовый. Вот только нереститься не с кем. Все заняты! Оттого бриться не хочу. Для кого? — отмахнулся Влас.

— Да, с этим у нас туго. Одна холостячка — Лида, но для тебя слишком молодая она. Да и есть у нее в поселке парень. Давно встречаются.

— А что на Лиде свет клином? Вон две женщины из Ясноморска устраиваются к нам на работу. Обе одиночки. Так что, Влас, держитесь мужчиной, — подбодрила Золотарева.

— Во ушлые, придут, когда путина кончится.

— Нет, они не выжидают. Дело в том, что у обеих — дети. Отправят их в школу — и к нам.

— Куда ж они своих мужиков подевали? Развелись шелапуги? — сморщилась Полина.

— У одной муж в море ходил. Рыбаком был. Погиб. А вторую муж бросил. Нашел молодую, сезонницу. Поначалу путался, а потом остался у нее. Среди мужчин порядочных мало, — отвернулась Золотарева.

— Это что ж, каждый день пешком сюда ходить будут?

— Ну а как еще?

— Значит, ненадолго…

— Поживем — увидим, — отозвалась Нина Ивановна.

Влас, услышав о бабах, приободрился. Одиночки. Можно закадрить, пофлиртовать. Ну и что с того, если детей имеют. Он же не собирается жениться. Так, скрасить время. Ведь сколько лет баб не знал? А все ж живой, мужик, природа свое потребует.

Влас украдкой разглядывает женщин: «Полина вовсе старая. Все бабье опало и отвисло. Такую лишь под угрозой расстрела… Вся измочаленная, потная, ей и Федька — подарок. Анна слишком худая и костлявая. Даже ухватиться не за что. На такой все яйцы всмятку поколотишь. Да и рожа у нее какая-то суслячья. Волос на голове меньше, чем у меня на мудях. Галка, главный инженер завода, тоже туфтовая бабенка: маленькая, широкая и плоская, ноги кривые, харя поганая. Не врублюсь, как их замуж взяли. Вот Нина Ивановна — царь-баба! Все при ней, но занята. Да и не посмотрит на меня! Кто я для нее? Условник, вроде дерьма… Хотя судьба с любым оверкиль сыграть сможет. Лида? Хороша девка! Но молода, не по мне. К тому ж почти занята. Во влип! Почти на воле, вокруг бабья полно, и ни одной моей. Все заняты, все мимо». Вздыхает Влас и спешит к машине, забитой рыбой.

Он приходил домой в глубоких сумерках. И каждый день ждал его ужин на столе. Полная тарелка жареной рыбы и картошка. Кто о нем помнил и заботился? Кто приносил воду и подметал полы? Он никогда этим не интересовался, принимал знаки внимания как должное.

Последний день путины. Завтра выходной. Влас онемел от счастья. «Можно спать сколько захочешь, привести себя в порядок, ни о чем не думая, побродить по сопкам. Хотя зачем? Отоспаться за всю путину, с утра до ночи — вот это кайф!» — думал он, не обращая внимания на поднявшийся пронизывающий ветер. Сняв с себя куртку, бегом носил рыбу, торопился загрузить, ведь нынче последний день, а к вечеру почувствовал себя неважно.

— Иди домой, Влас! Тут мы уже и сами справимся. Прохватило сквозняком. Посиди возле печки, попарь ноги, попей чаю, — советовали бабы.

И только Федор криво усмехнулся:

— Да разве эдакого бугая чаем вылечить? Ему что покрепче, позабористей, чтоб душу до самой задницы прогрело, — подморгнул Власу.

Тот отмахнулся, не поверив в намек. Но Федор пожалел человека и принес на другой день бутылку первача. Выпивать с Власом не стал, сказав, что принес самогонку не на баловство, а для лечения. Присел лишь ненадолго, чтоб поговорить по душам:

— Привыкли мы к тебе за путину. Теплый ты человек, свойский. А что в тюрьме был, здесь этим никого не удивишь. Вот мы с Полиной тоже из сосланных: кулацкие дети. Давно ль врагами народа считали? Мы еще и теперь к человечьим именам не привыкли, все больше к прозвищам, чаще к матерным. А чем от других отличались, и теперь не знаем. Может, кто с моих на один раз больше соседа бзднул? Вот и позавидовал тот, что сытней его живем. На самом деле в избе детей больше, чем мух, водилось. Аж восемнадцать душ, В живых я один остался. Мне хоть сто реабилитаций — вертаться некуда и не к кому. Потому клейму властей не верим. Свое болит. А и глядя на тебя, не верится, будто ты — уголовник отпетый. Оно, знаешь, любого изговнять могут, вот очистить не умеют.

— Это верно! — согласился Влас, но о себе ничего не рассказал. И, взглянув в окно, грустно вздохнул, увидев улетающий караван гусей.

Федор понял, не до него Власу, и заспешил уйти, сославшись на дела. А условник, оставшись в одиночестве, о своем задумался…

Ведь вот и его звали по кликухе много лет. Тоже родное имя забывать стал. Вспомнил его уже здесь, на заводе. А до того… Впрочем, кто виноват? «Сам дурак! И мне в своем винить некого!» — сел на топчан.