Читаем без скачивания Сон после полуночи - Евгений Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Клавдий перевел глаза на статую Августа, застывшего в позе, подобающей лишь богам, и с горечью усмехнулся. Вот кто превратил для него в пытку праздник, который с необычайной торжественностью отмечается даже в самой бедной римской семье! А может, покосился он на соседнюю статую, это по приказу Ливии, его, ничего не понимающего спросонок, грубо растолкал приставленный к нему в качестве дядьки раб-варвар? И затем ночью, дабы никто не видел такого позора для всей императорской семьи, в носилках доставили на Капитолий, где заспанный сенатор торопливо надел на него тунику совершеннолетнего, забыв поздравить с этим событием.
Больше тридцати лет прошло с того часа, а до сих пор, оказывается, не зарубцевалась обида…
Клавдий вздохнул и снова принялся ходить по спальне, стараясь отогнать неприятные воспоминания. Ведь были у него и счастливые минуты, а то и целые ночи напролет, когда он рылся в свитке папирусов, настолько древних, что в некоторых лишь угадывались очертания букв и загадочных знаков. Сразу пропадала усталость, исчезала боль. Таяли, словно жертвенный дым над алтарем, дневные обиды. Вот когда он ощущал себя сильным, по-настоящему счастливым человеком!
Словно припоминая что-то, Клавдий потер пальцами лоб и вдруг неожиданно быстрым шагом направился к рабочему столу.
Он не сразу нашел то, что искал. Рукопись одной из последних его работ была сдвинута в самый угол и завалена ворохом неподписанных эдиктов и нерассмотренных еще прошений. Клавдий бережно развернул ее и поднес к светильнику.
«Несмотря на мое преклонение перед авторитетом Гелланика Лесбосского и Геродота, — высветил язычок пламени старательно написанные строки, — утверждавшим, соответственно, что этруски[10] происходят от пеласгов, прогнанных эллинами, либо от лидян, переселившихся в Италию по причине голода у себя на родине, я имею на этот счет свое мнение и доказываю истинное происхождение этрусского народа следующими неоспоримыми данными, взятыми мною из подлинных источников…»
Клавдий на несколько мгновений прикрыл глаза. Сколько этих источников — особенно надписей из захоронений тысячелетней давности, скопированных для него путешественниками по Италии, пришлось ему изучить, чтобы сделать такой вывод. Этот труд практически был закончен. Он оборвал его на половине одной из последних фраз в тот самый день, когда убили Гая. Собирался дописать книгу тем же вечером, а также подумать над тем, о чем писать дальше, но вышло так, что уже почти год не прикасался к ней.
Клавдий с видимым сожалением положил рукопись на стол и позавидовал сам себе, вспоминая, как легко просыпался раньше от мысли, что его ждет чистый лист пергамента или известие о прибытии в гавань судна с заказом из Александрийской либо Пергамской библиотеки. Теперь же каждое утро было в тягость из-за предстоящих приемов, эдиктов и бесчисленного множества иных, совершенно неинтересных и чуждых ему дел.
Вот и теперь от одного только воспоминания о них, у него испортилось настроение.
«А ведь я был счастлив тогда! — неожиданно понял Клавдий и поразился этой, нелепой на первый взгляд, мысли. — Да-да, и, пожалуй, ничуть не меньше, чем сейчас! Если не больше… Как ни ужасна была моя прежняя жизнь, но было в ней то, что не заменит мне ни уважение сената, ни преклонение остальных римлян, ни даже власть. Ничто!..»
И он, правитель самого могущественного государства мира, впервые подумал о себе, как о рабе, прикованном золотой цепью к борту огромной галеры, на акростолии[11] которой, вот уже восемь веков красуется, наводя ужас на все народы, холодная, безучастная к людским страданиям голова богини Ромы[12]…
«Восемь веков! — невольно ахнул про себя Клавдий. — Сколько же всяких событий произошло за это время: войны, цари, диктаторы!..»
Он глубоко вздохнул, припоминая, как легко прыгал когда-то через эту пропасть веков, поднимаясь к самым истокам Рима. Стоило только взять в руки свиток очередного тома великого Тита Ливия — и вся его история, как бесценный отрез материи, сплетенный из причудливых нитей легенд и действительности, воочию представала перед ним. История, одни только имена которой приводили его в священный трепет: Ромул, Нума Помпилий, Тарквиний Гордый, а точнее сказать, «Неумолимый», Муций Сцевола, Гораций Коклес… И, конечно же, Эней — сын славного царя Анхиса исамой богини Венеры, родоначальник всех римлян!
С первого дня своего правления Клавдий не позволял себе даже думать о том, что всегда было мило его сердцу. Да и что толку в запретах! Все равно государственные дела тут же вырвали бы его из приятного забытья.
Но на этот раз, не в силах устоять перед возникшим искушением, он снова закрыл глаза и, едва только произнес про себя магические слова «Восемь веков…», как они, словно пароль, отбросили его в бесконечно далекое прошлое.
По всей спальне заметались сполохи пламени. Раздалось бряцанье оружия. Послышались отчаянные вопли, мольбы о пощаде и торжествующие возгласы… А крошечный огонек светильника, набирая силу, уже заливал ярчайшим светом стены и статуи, лизал потолок, пытаясь вырваться к небу. Перед мысленным взором блаженно зажмурившегося императора, корчась в пламени собственных дворцов и домов, захлебываясь в крови своих последних защитников, задыхаясь в дыму, горела Троя…
…Троя горела.
То, чего не удалось сделать осаждавшим город данайцам при помощи стрел, мечей и голода, решила простая человеческая хитрость. По совету Одиссея накануне взятия Трои был сколочен огромный деревянный конь, и в его чрево вошли и затаились самые отчаянные воины данайского войска.
Остальные же данайцы взошли на свои корабли и, подняв паруса, сделали вид, что поплыли прочь от троянского берега.
Не сразу поверили жители города часовым, сообщившим с высоких стен, что данайцы сняли осаду, длившуюся десять лет. Но когда сами вышли за ворота крепости, то увидели, что берег действительно чист, и на нем стоит только, невесть откуда взявшийся, деревянный конь.
— Откуда он появился здесь? — принялись недоумевать они, и вдруг увидели незнакомца, который, назвавшись Синоном, сказал им:
— Слушайте, жители славного города Трои! Этого коня оставили данайцы, в знак восхищения перед вашей стойкостъю и мужеством. Ведите его в Трою и помните, что владение им, по велению самих богов, сделает ваш город неприступным!
Обрадовались троянцы. Они уже подхватили коня под уздцы, как перед ними неожиданно возник седой жрец храма Аполлона — Лаокоон.
— Остановитесь, безумцы! — кричал он, и двое его сыновей с трудом удерживали напиравшую на них толпу. — К чему этот конь, если мы и так доказали неприступность нашего города? Не на счастье, а на беду послано коварными данайцами нам это чудовище, и не надежность, а погибель несет оно стенам Трои!
Заколебались троянцы. Но тут из глубины моря появились два огромных змея. Они подползли к Лаокоону и сыновьям и обвили их своими мощными кольцами.
Тщетны были попытки несчастных высвободиться из смертельных объятий. Ужасны их страдания.
— Вот видите, как поступают боги с теми, кто отказывается от освященного ими дара! — вскричал Синон, показывая рукой на мертвого Лаокоона. — И чтобы с вами не случилось подобного, скорее, уводите коня в город — сломайте часть стены, ибо сами видите, что он не пройдет в ваши ворота!
Перепуганные троянцы последовали этому совету. Поставив коня на главной площади, стали пировать, отмечая свою победу над данайцами.
Когда же они уснули, вконец утомленные весельем, ночью из чрева коня вышли воины. Впереди шел Одиссей. Крадучись, они двинулись по городским улицам, поджигая дома. По этому сигналу вернулись к берегу на своих судах данайцы.
Не было пощады ни царю, ни рабу. Ни воину, ни женщине. Ни старику, ни грудному младенцу. Казалось, единый душераздирающий вопль повис над обреченным городом.
Радовалась богиня Юнона, взирая с высоты на страшную резню, начавшуюся в Трое. Чувство свершенной мести переполняло сердце могущественной богини, супруги царя богов и людей — Юпитера. Так она наказала, наконец, несносных троянцев за то, что не ей, а Венере отдал их царевич Парис яблоко в споре трех богинь за право называться прекраснейшей.
Лишь немногим троянцам удалось спастись из пылающего города. В их числе был и Эней. Герой Троянской войны, уступивший в доблести лишь Ахиллу, посадил на плечи старого отца и, крепко взяв за руку малолетнего сына Юла[13], покинул крепость. На берегу он присоединился к оставшимся в живых троянцам. Отбив у, не ожидавшей нападения, охраны данайцев несколько судов, беглецы погрузились на них, отчалили от берега и долго еще видели за кормой зарево над родным городом.
