Читаем без скачивания Обменный ребенок - Кристине Нёстлингер

На перемене я с запиской подошел к Лене:

— Что все это значит?

— Да англичанин же! Маме нужно знать, берете вы его или нет. А то придется отказывать.

— Что еще за англичанин?

Лена посмотрела на меня, как на одуревшего павиана. Клянусь, я и вправду думал, что речь идет о каком-то заказе в универмаге, где продавщицей работает Ленина мама. До звонка я узнал, что «англичанин» — это не кухонный гарнитур или там юбка-брюки в клеточку, а тринадцатилетний мальчик из Лондона. Черноволосый, милый парень, по словам Лены. Этот мальчик должен был жить в семье Штолинков шесть недель, потому что Ленин бpaт прошлым летом ровно столько же жил в Лондоне в его семье.

— Обменный ребенок,— продолжила рассказ Лена.

Однако дело в том, что сейчас обменный ребенок не мог поселиться в их доме. Заболел дед Штолинка.

— Ему очень-очень плохо, он целыми днями стонет. Врач боится, что он не выздоровеет, может даже умереть. При таких обстоятельствах, говорит мама, мы не можем взять Тома. А твоя мама позавчера, когда была в универмаге, сказала моей, что, может быть, вы возьмете его к себе.

Лена смотрела на меня удивленно. Она не верила, что я обо всем этом не имел ни малейшего представления. Потом, засмеявшись, сказала:

— Из-за твоего произношения мама хочет взять Тома.— По ней было видно — она считает это нормальным.

— Мы не возьмем его,— взорвался я.

— Ладно, ладно... Ты же об этом и слыхом не слыхал.

— Мы не возьмем его, потому что я не хочу! — уже не сдерживаясь, кричал я.

Лена покачала головой:

— Тс-с-с... Если бы это от тебя зависело, Вальди!

Я поплелся к своему месту. Кровь отлила от головы, ринулась в живот и там забурлила громче обычного. Лена говорила со мной так, будто всем было известно о моих домашних делах.

На последней перемене я сходил к сестре и спросил, слыхала ли она об обменном ребенке. Она ничего не знала. Но это и неудивительно. Последние дни сестра, если только не говорила по телефону, была в наушниках. Мать не терпит, когда сестра включает музыку. «Опять этот грохот! — говорит она. — Тебя же это отвлекает, мешает сосредоточиться». Но последние дни сестра надевала наушники, даже не слушая музыку. Она ходила по квартире, волоча за собой шнур, и всем своим видом показывала, что не хочет участвовать в семейной жизни. Мама жутко злилась. Пару раз сорвала наушники с головы сестры и грозилась их сжечь. (Хотя у нас центральное отопление!) А один раз они, вырывая наушники друг у друга, погнули дужку. Сестра заплакала и сказала, что уйдет из дома, уедет за границу работать няней.

Так... Значит, и сестра не знала об обменном англичанине. «Думаю, что это не ошибка»,— сказала она мне. Уходя утром, она слышала, как мама говорила отцу: «Мне надо позвонить госпоже Штолинке. Как ты считаешь, можно позвонить в универмаг? Или лучше этого не делать?» Отец ответил, что времена, когда нельзя было звонить служащим на рабочие места, слава богу, прошли. Сестра не придала значения этому разговору.

Короче говоря, Лена Штолинка сказала правду. Мама хотела взять английского парня на шесть недель. На мой вопрос, произнесенный бледными, дрожащими губами, почему я должен об этом узнавать от Лены, она ответила: «Дело не стоит выеденного яйца». Она бы сказала, когда все прояснится. Сначала нужно письменно и по телефону договориться с родителями Тома. Необходимо их согласие на другую семью.

На этот раз помощи от сестры я не дождался. Из-за наушников. Она их даже не сняла, чтобы выслушать мои жалобы. Лишь сказала с похоронным видом: «Вальди, мне все равно! Пусть малявка является!»

Думаю, сестре было не по себе из-за ссоры с Иреной. Насколько я понял из долгих телефонных переговоров, причиной этого был Себастьян из 7-го Б. Он нравился и сестре, и Ирене. Ирена, дрянь такая, налево и направо рассказывала, что Билли бегает за Себастьяном, прохода ему не дает. И только подумайте, даже написала ему любовное письмо! А на самом-то деле сестра передала ему всего-навсего записочку от учительницы музыки (они учатся играть на фортепиано у одной учительницы). В записочке говорилось, что урок переносится со вторника на среду или наоборот. А Ирена сплетничает, что Билли на обороте нарисовала красное сердце, пронзенное стрелой. Когда имеешь такую подругу, уже неважно, нарисовала ты на самом деле сердце со стрелой или нет. Я понимал; от всего этого можно стать несчастной, и тут и вправду не обойдешься без наушников. К тому же мама вечно оговаривает и подслушивает. Деликатно уходить из прихожей, когда Билли или я кому-нибудь звоним, это не для нее. Совсем наоборот. Как только мы начинаем разговор, она идет в прихожую и начинает протирать зеркало или убирать обувь в галошницу. А то встанет возле телефона и жужжит: «Покороче. Телефонные разговоры подорожали».

Маме не нравилась Ирена. Как только она узнала об их ссоре, стала без конца твердить: она, мол, сразу поняла, какая та хитрая и скрытная, но ей не верили. Она надеется, Билли сделает выводы и не станет дружить с Иреной. А в будущем станет прислушиваться к советам умудренной жизнью матери, чтобы потом не разочаровываться.

В такой ситуации я не только надел бы наушники, но еще и приклеил бы их к ушам (если бы был уверен, что это поможет).

Я остался один с грустью в сердце и яростью в животе. И не потому, что мне вешали на шею англичанина! И не потому, что не спросили моего согласия. Просто у меня были другие планы на лето. Прекрасные планы! Тайные планы! По правде говоря, я до сих пор не осмелился рассказать о них родителям. Но час пробил!

Вечером, после ужина, я сказал папе и маме, что давно мечтал побыть хоть пару недель один, Совсем один! Без никого!

У бабули за городом есть маленький домик и крохотный сад. С тех пор как у бабули заболели ноги (у нее водянка), она туда не ездит. Утомительная дорога, да и работа в саду ей теперь не под силу. А после смерти дедушки она вообще разлюбила это место. Все в саду, говорит она, напоминает о нем.

Долгую зиму я втайне мечтал пожить в бабушкином саду хоть месяц. Что мне, собственно говоря, нужно? Кучка библиотечных книг, немного хлеба, смальца, крыжовник, абрикосы — и больше ничего. А главное — никого!

Да-а! Я сделал ошибку, рассказав об этом папе с мамой. Жалкая соломинка, за которую я ухватился, чтобы избежать обменного англичанина, не спасла меня.

Отец закричал:

— Еще чего! Жить одному в саду! Вздумал оригинальничать?

Мама ужаснулась.

— Ни за что в жизни,— уверяла она, — этого не будет. Даже если англичанин и не приедет. Во-первых, потому, что ты еще маленький, а во-вторых, для тринадцатилетнего такое желание удивительно: тринадцатилетние дети не любят быть одни. Если ты хочешь быть один, это ненормально, а матери не могут поддерживать ненормальные желания.

Папа тем временем горячился:

— Прежде чем ты станешь садовым гномом, я возьму в дом семерых англичан. Я изживу твои странности и приучу тебя к детям! Баста!

«Баста» у моего папы — окончательное слово. Я уже это понял. Если папа сказал «баста», он не готов продолжать спор. И не помогут никакие возражения. Билли считает папино «баста» границей, за которую не стоит соваться. Зная это, я сделал самое доступное, что хорошо усвоил,— покорился. (Покориться — смешное слово.)

В следующие дни было у меня одно утешение. Петер Штолинка, брат Лены и друг англичанина, клятвенно заверял, что будет заботиться о Томе все долгие шесть недель. И не просто заботиться, а от всего сердца. «Этот Том,— сказал Петер,— классный парень. Тихий, воспитанный, немного замкнутый, настоящий книжный червь. Когда узнаешь его поближе, он тебе понравится».

Как предполагал Петер, Том будет у нас только ночевать. Все дни он собирается проводить с ним вне нашего дома. Петер дал мне прочитать письма Тома. Должен признаться, это были веселые письма. Том хотел выучить немецкий язык, поэтому первая страница у него всегда была по-немецки. А со второй он писал по-английски. Из писем я узнал, что Том собирает этикетки от спичечных коробок. В школе у него все в порядке. Он носит шинку на зубах. Любит научную фантастику. У него есть брат Джаспер. Иногда по ночам Том выходит в сад понаблюдать за луной. У него есть кошка по имени Шарах, которая смотрит вместе с ним на луну.

Письма были симпатичные, и я сказал себе: «Эвальд, могло быть хуже!» (Моя мечта о жизни в саду, должен честно признаться, и без Тома оставалась мечтой. Я сунул ее в нижний ящик стола до следующего лета.)

За неделю до каникул из Англии пришли два нежно-фиолетовых письма. Одно — родителям, другое — мне. Я сразу узнал мелкий, круглый почерк Тома.

В письме родителям было несколько вежливых слов по-немецки, таких вежливых, будто их диктовал кто-то из взрослых. Мое письмо тоже было кратким. На фиолетовом листке бумаги была приклеена овальная фотография черноволосого красивого мальчика и написано: «Это я (чтобы ты знал, кого ждешь)».