Читаем без скачивания Звезда героя - Сергей Малинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он одной длинной затяжкой добил сигарету и, зажав ее между подушечкой большого пальца и ногтем указательного, сильным щелчком послал в сторону бухты. Окурок коротко зашипел, коснувшись воды в паре метров от поплавка, и закачался на мелкой волне.
– Что-то здесь не клюет ни черта, – пожаловался Павел Андреевич. – Распугали вы мне всю рыбу, ихтиандры доморощенные. Пойду, пожалуй, на свое местечко. Там у меня прикормлено – авось наловлю на жареху. А то ушицы сварганю… Проголодаешься – милости прошу.
– Спасибо, – сказал Иван и, подхватив с земли снаряжение, стал карабкаться в гору по крутой тропке, которая за последние дни уже успела опостылеть ему хуже горькой редьки.
В голове у него царил полный сумбур, и больше всего на свете ему хотелось просто проснуться. Он вспомнил, что совсем недавно именно на такое состояние жаловался Машков, и, поразмыслив, пришел к выводу, что оно, это состояние, должно быть, заразно.
Взобравшись наверх, он обернулся. Отсюда, с высоты, вода казалась такой ярко-ультрамариновой, словно в бухте затонул танкер, перевозивший груз синьки. Лишь на отмелях она приобретала зеленоватый оттенок, похожий на цвет бутылочного стекла, а ближе к берегу в нем появлялась желтизна. На мелких местах кое-где можно было разглядеть темные пятна покрывающих дно водорослей. Ветер, по обыкновению, трепал метелки сухой травы над обрывом; дизельная подлодка в надводном положении резала округлым черным носом синюю воду. Она держала курс в открытое море, по длинной дуге огибая отмель, где на двенадцатиметровой глубине нес свою трудную и, похоже, бесполезную вахту в трюме затонувшего буксира «Резвый» мичман Черноморского флота Виктор Машков.
Глава 8
Машка вернулся со службы мрачнее тучи и первым делом, даже не сняв фуражки, хлопнул полстакана ледяной, прямо из холодильника, водки. Одинцов, который в свободное от вахт время добровольно брал на себя роль домохозяйки, поставил на стол глубокую тарелку, в которой курились горячим мясным паром сваленные горкой сероватые магазинные пельмени. В отличие от Машкова, Иван Одинцов никогда не претендовал на почетное звание кулинара, и приготовляемые им блюда не отличались разнообразием. Он мог, вот как сейчас, сварить пельмени, мог недурно поджарить картошку или нарезать салат. Когда под рукой случались яйца (а это бывало нечасто, поскольку холодильник в списке личного имущества кап-три Одинцова до сих пор не значился), он мог сварить их или зажарить; отварить макароны и вывернуть в них банку тушенки также было ему по плечу, но этим его кулинарные таланты и исчерпывались – разумеется, если не считать профессиональных познаний, приобретенных на многочисленных спецкурсах и тренировках по выживанию. Иван Одинцов мог недурно прокормить себя хоть на пустынном морском берегу, хоть в тайге, хоть в заполярной тундре, однако предпочитал все-таки без острой необходимости не употреблять в пищу муравьев, червей, траву и прочий подножный корм.
Правда, сваренные им пельмени также выглядели не слишком аппетитно, а надпись на пачке, сообщавшая, что приготовлены они из отборной свинины и говядины, не вызывала особого доверия, но привычка – великая вещь. Сколько ни тверди среднестатистическому человеку, что только что пойманный на газоне кузнечик экологически чище, питательнее и безопаснее в смысле пищевых отравлений, чем купленный на пляже пирожок с мясом, он в самом лучшем случае просто от тебя отмахнется, а в худшем – заблюет тебе ботинки. Поэтому, пребывая в лоне современной цивилизации, Одинцов старался не оригинальничать и тратился на еду, как все нормальные люди, хотя вполне мог бы протянуть месяц-другой за счет соседских собак, кошек, хомячков и прочего подножного корма, не говоря уже о тех кулинарных богатствах, что таили в себе раскинувшееся под обрывом море и кладовые соседних дач.
Громко стуча каблуками, что еще с курсантских времен служило у него признаком сильнейшего раздражения, Машков сходил в спальню. Вернулся он одетым по-домашнему – в потертые джинсы и тельняшку с закатанными выше локтей рукавами. Одинцов поставил перед ним банку сметаны, снял фартук и сел напротив, невольно подумав, что напоминает сейчас неработающую жену, дождавшуюся мужа-офицера со службы.
– Ну, что стряслось, командир? – спросил он.
– Эти сучата раскололись и дают показания, – вгрызаясь в ломоть хлеба, свирепо и невнятно прорычал Машков.
– Какие еще сучата? – спросил Одинцов, хотя догадывался, о каких таких сучатах идет речь.
– Бойцы вверенного тебе подразделения, – обильно заливая пельмени сметаной, ответил кавторанг. – Черт, ну чем я думал, когда организовал тебе этот отпуск? Был бы ты в расположении части, черта с два бы этот хмырь Жигалов смог проворачивать там свои фокусы! Дьявол, во что превратился отряд! Чтобы мои матросы друг на друга стучали – когда такое было?!
– Ну, положим, в каждой воинской части во все времена водились товарищи, которые полагают, что стучать лучше, чем перестукиваться, – философски заметил Одинцов.
– Я понимаю, когда первогодок стучит на старослужащего, – яростно замотал головой Машков, – но чтобы наоборот!.. Я же с ними неделю назад разговаривал, они же кулаками себя в грудь колотили, тельняшки рвали: дескать, не мог Кокорин этого сделать! А сейчас дудят в один голос: угрожал, мол, ссылался, мол, на брата, который в Чечне служил, а там-де за дедовщину можно и пулю в затылок поймать… И главное, в письменном виде. Ума не приложу, как он их охмурил! Будто опоил чем-то, ей-богу…
– Да погоди, не психуй, – сказал Одинцов. – Ну, хочешь, я на службу выйду? Все равно от моих дежурств на «Резвом» никакого проку…
– А на службе от тебя теперь много проку будет? возразил Машков. – Что написано пером, не вырубишь топором…
– И не надо ничего вырубать, – пожал плечами Одинцов. – Это же всего-навсего косвенные свидетельства.
– Да какая им разница, косвенные или прямые! – грохнул кулаком по столу Машков. – Посадить кого-нибудь все равно надо. А раз надо, посадят в лучшем виде.
Взяв со стола чистую вилку, Одинцов поддел с краю тарелки пельмень, сунул в рот и начал задумчиво жевать, не ощущая вкуса, как будто во рту у него был кусок пластилина. Он украдкой наблюдал за Машковым, пытаясь понять, о чем тот думает. Гнев и огорчение кавторанга казались непритворными, но, с другой стороны, имитировать раздражение куда проще, чем радость. Знай себе
